Глава 34. Марк Шагал
1
Существует логика в том, что история живописи завершается еврейским художником и темой Исхода. Живопись маслом на холсте, если понимать картину как образ общества, возникла в XV–XVI вв. в тех странах, где обсуждался республиканизм; и в Голландии, где Петрус Кунеус (Petrus Cunaeus) соединил республиканскую идею с законами Моисеевыми (см. De Republica Hebraeorum), – появилась особая республиканская картина. Марк Шагал является наследником этой живописи, а его личный путь – это путь из империи к республике.
Художник Марк Шагал, представитель специфически иудаистской еврейской пластической культуры, вошел в европейскую живопись и вступил в общий диалог о перспективе и обществе. Тот факт, что иудеи имеют пластическую культуру, сегодня неоспорим, тогда как даже в недалеком прошлом неверное толкование Второй заповеди словно бы ограждало культуру иудаизма от изображений. Заповедь «Не делай себе кумира и никакого изображения того, что на небе вверху, что на земле внизу и что в воде ниже земли. Не поклоняйся им и не служи им; ибо Я Господь, Бог твой, Бог ревнитель, наказывающий детей за вину отцов до третьего и четвертого рода ненавидящих Меня, и творящий милость до тысячи родов любящим Меня и соблюдающим заповеди Мои», – совершенно прозрачна и не допускает, вообще говоря, иного толкования, кроме: не следует поклоняться кумирам и идолам и не следует служить идолам. Не следует изображать кумиров и идолов, которые могут возникнуть в небе, на земле или под землей. Из какой бы среды ни был заимствован идол, не следует изображать его и поклоняться ему. Поскольку очевидно, что находящееся под землей художник в принципе рисовать не может, то сказанное не относится к натурному изображению. Поскольку очевидно, что заповедь возникает в то время, когда иудеи в отсутствие Моисея изготовили золотого тельца (коего слепили не по натурному рисунку), очевидно, что заповедь адресована идолопоклонству, а не рисованию. Вообще, все законы Моисеевы прежде всего направлены против идолопоклонства и язычества. И кашрут, и запрет на выбривание висков, и запрет на связь между мужчинами – все это связано с обычаями, принятыми в языческих соседских народах.
То есть, подводя итог: Вторая заповедь Закона Моисеева направлена против идолопоклонства, против «знака», которым заменяют «образ». И действительно, все языческие религии оперируют знаковыми системами, изготовлением символов, тотемов, идолов – тогда как Господь запрещает верить в идолов. «Образ» есть субстанция прямо и совершенно противоположная «знаку». Иудейская пластика, изображения, найденные в синагоге Дура-Европос, и многие иные неоспоримо показывают, что изображения не только существовали в иудейской культуре, но отличались от римских или коптских. Это особенная пластика, и это образная пластика, которая транслировалась во многих изображениях из Агад, и Марк Шагал, несомненно, наследник иудейской пластики. То, что Шагал соединил иудейскую пластику с европейской (с манерой Парижской школы, в сущности, преимущественно еврейского анклава), испытал незначительное влияние германского экспрессионизма и крайне отрицательное влияние российского тоталитарного авангарда, – лишь усугубляет «интернационализм», безбытность художника; Шагал не привязан ни к какой конкретной природе – помимо условной природы Витебска. В истории искусств существуют еврейские художники (Модильяни, Паскин, «жидовствующий», как его определяли французские националисты, Пикассо), картины которых не привязаны ни к какой природе; они не натурные художники: ландшафты родного края не стали их главной темой. Шагал, как и Пикассо, – прежде всего умозрительный художник, он изображает свое мировоззрение – и его мировоззрение отрицает кумиров, он не поклоняется знакам и идолам. Для Шагала огромным испытанием было находиться в среде «авангардистов», занимающихся «знакотворчеством», то есть по сути идолопоклонством. Его собственная живопись живет образами, возникающими из живой памяти и размышлений. Для Шагала конкретные, отнюдь не знаковые, образы его семьи (жены, отца, деда) и образы иудейской метафизики – совмещаются в единую композицию. Так он видит историю: его семья и он сам принимают участие в общем движении Исхода. Темой творчества иудейского мастера стал Исход, путь евреев из империи в республику. Этот путь, некогда проделанный Моисеем из Египта в землю Ханаанскую, стал прообразом и творчества и жизни Марка Шагала. Тот факт, что путь из Египта отмечен принятием Моисеем республиканских законов, именно республиканских, исключающих торжество сильного над слабым и богатого над бедным, сделал Исход прообразом пути из империи в республику. В этом смысле революционные процессы, которые Шагал наблюдал и в Российской империи, и в Европе, только подталкивали к тому, чтобы осознать тему Исхода не только как личную, не только как биографию, но как судьбу общества, ищущего свою форму. Марк Шагал, безусловно, европейский художник, участвующий в живописном дискурсе Европы; но то, что он говорит, нельзя рассматривать вне Завета; в свое время Петрус Кунеус советовал парламенту Нидерландской республики прислушаться к принципам Моисеева законодательства, на этом построен его анализ Republica Hebraeorum – точно так же Марк Шагал присовокупил опыт Торы к европейским поискам республики. Его творчество пришлось на то время, когда спор был актуален, хотя и безнадежен.
Исход Шагала, его путь, лежал из России в Европу, а из Европы в Америку, из Америки на юг Франции, в Прованс – такая кривая символична. Долгий исход Шагала от империи к республике был обречен на неудачи – метафора бесприютности самой живописи в XX в. То искусство, что начиналось в эпоху Ренессанса как интеллектуальный анализ веры, как преодоление имперского феодального сознания, – оказалось невостребованным после мировой войны. Не в том дело, что живопись успела выполнить свою миссию, – но индивидуальная рефлексия обесценилась в Европе и во всем мире. Изобразительное искусство вернуло себе функции идеологического инструмента – в доренессансном качестве; пятьсот лет диалога одного с одним (этим занималась живопись, этим же занимается философ, христианский исповедник или раввин) завершились; повсеместно и во всех своих ипостасях изобразительное искусство стало массовой пропагандой, даже протестное искусство из индивидуальной реплики превратилось в апелляцию к массовому сознанию. Шагала в России окружала сигнальная знаковая система изобразительного искусства; такое искусство по сути своей манипулятивное, агитационное – ни в коем случае не соответствует духу и букве Завета: это именно то, что Вторая заповедь запрещает. Шагала окружали кумиры и идолы в то время, как он понимал свободу и республику единственно в образах. В присутствии идеологического декоративного искусства живопись разделила судьбу еврейства в империи, судьбу изгоя и бродяги, носящего с собой свою собственную республику.
Известно, что Марк Шагал, рожденный в Витебске еврей из хасидской семьи, «принял» революцию; вопрос в том, что значит для еврея, хасида, художника – революция. Октябрьская революция была одним из слагаемых того, что Шагал считал революцией. Употребляя слова «авангард», «новаторство», «революция», приходится постоянно делать поправку на то, что аббат Сюжер несомненный «новатор», Иисус вопиющий «революционер», а Данте безусловно находился в «авангарде» искусства; употребление вышеупомянутых терминов следует ограничить узкой, социальной и профессиональной специализацией. Если иметь в виду художественный авангард XX в., трактуемый как кружок художников, изобретающих сигнальную систему для обслуживания «нового времени», не вполне четко понятого этими мастерами, – то Шагал авангардистом ни в коем случае не был. Шагал не рисовал языческих знаков, сигнальной системы не придерживался, идолопоклонство (трудно иначе именовать приверженность геометрическим формам, которым придается сакральное значение) он не мог разделить. Шагал не был приверженцем новояза, и представление о будущем как о мире простых геометрических форм и сокращенных буквенных сочетаний ему не свойственно. Марк Шагал безусловно хотел, чтобы утвердилась республика, и совершенно отчетливо не любил империю; в отличие от подавляющего большинства авангардистов, совмещавших эти понятия в кашеобразное целое («мировой пожар в крови» и т. п.), Шагал вполне отчетливо понятия «империя» и «республика» разводил. Собственно, за него и до него это сделала тысячелетняя история еврейства. Империя – это Египет, Рим, Священная Римская империя, Российская империя, Третий рейх; здесь ошибиться трудно. Исход из империи – для иудея поступок естественный. Насколько закономерно и как быстро Советская Россия трансформировалась в Советскую империю, а Европа в Третий рейх, Шагал мог убедиться в ходе своих странствий. Относительность перемещений в пространстве Шагал понял во время беседы с великим любавичским хасидом Шнеерсоном. Добившись свидания с ребе, Шагал спросил, можно ли ему уехать из Витебска в Петербург, и раввин благословил его; «Но так хочу остаться в Витебске! Здесь моя родина, здесь живут мои родители и родители моей жены!» Шнеерсон ответил ему, как Пантагрюэль Панургу: «И на это я благословляю тебя, сын мой». В точности так Пантагрюэль отвечал Панургу на вопрос, жениться тому или нет, меняя свой ответ в зависимости от настроения собеседника. Шагал хотел спросить у Шнеерсона, правда ли, что евреи избранный народ, но не успел – пришел следующий посетитель. Однако Шагал успеть понять главное: место – относительно, судьбу уносишь с собой, и свой мир носишь с собой, в этом – избранность. Эпизод встречи со Шнеерсоном относится ко времени возвращения в Витебск из первой поездки в Париж (1911–1913) и свадьбы с Беллой, описан в книге «Моя жизнь».
