Завершила дело одиозная речь Хрущева 6 января 1961 г., в которой советский лидер предрек гибель западному миру, заявив, что Советский Союз будет пользоваться «национально-освободительными движениями» Азии, Африки и Латинской Америки, каковые открывают «новые возможности». Реплики «мы вас похороним» и т. п. не способствовали интернациональной дружбе. В Советском Союзе, как известно, «республику» и «демократию» трактовали иначе, нежели в Европе; христианство, получившее широкие права во время войны, снова утратило общественный авторитет. Колониальная политика Советского Союза шла в противоречие с принципами гуманизма и республиканизма; Пикассо и Камю вышли из компартии.
Холодная война вывела Советский Союз (и российскую культуру тем самым) из процесса культурного обновления Европы; европейский ренессанс локализовался; впрочем, это был еще не конец. В 1968 г. Аурелио Печчеи основал Римский клуб – с намерением формулировать общие, глобальные проблемы, стоящие перед миром, не только перед Европой, но прежде всего перед Европой – еще существует надежда, что европейское единство даст пример всем. Тот короткий срок, что был отпущен этому лабораторному эксперименту, развивался интенсивно. Прежде всего процесс обновления коснулся Италии, Франции и Германии.
Суммируя эти разрозненные, но оттого не менее страстные усилия выработать общий для Европы гуманистический дискурс – несмотря ни на что, вопреки политическим интересам, памяти войны, вопреки национальным амбициям и идеологиям – помимо ренессанса, обсуждавшего социальное устройство общей республики, приходит на ум опыт Парижской школы начала XX в. То был ренессанс Латинского квартала.
Срок ренессансу Латинского квартала был отмерен не только вторжением стран Варшавского договора в Чехословакию (1968), но и французской революцией левых, направленной против общества потребления (1968), которую справедливо сопоставить с флорентийской революцией Савонаролы против разврата Медичи. Решающим фактором было расширение влияния НАТО, влияние Америки и меры защиты, закономерно принятые против возможной агрессии социалистического блока. В этих условиях концепция ренессанса, христианского демократизма и гражданского гуманизма – если и не теряла актуальности, то уже не являлась политической силой.
Как бы то ни было, эти двадцать пять лет уникального состояния республиканских идеалов (ср. двор Лоренцо Медичи во Флоренции существовал двадцать три года) произвели особенных мыслителей, писателей, художников и режиссеров. Некоторые из них работали и сложились во время войны; это лишь сообщает необходимую преемственность.
Прежде всего следует упомянуть франкфуртскую школу: Адорно, Маркузе, Хоркхаймера; католических мыслителей Жильсона и Маритена; историков Анналов, пришедших на смену Люсьену Февру и Марку Блоку: Ле Гоффа, Броделя и Дюби; экзистенциалистов Сартра и Камю; итальянских неореалистов Феллини и Пазолини; германских писателей Белля, Брехта, Грасса; французских художников Пабло Пикассо, Бюффе, Бальтюса. Брассанс и Брель не просто шансонье, они воскресили Вийона. Жанр городского фольклора и романса рождает в России крупнейших менестрелей: Высоцкого, Галича, Окуджаву. По стилистической свободе менестрели превосходят поэтов Серебряного века и современных им профессиональных «поэтов». В России публикуют «Один день Ивана Денисовича» Солженицына, открывается вторая, скрытая от общества реальность лагерей, не уступающая по значению опыту войны.
Фашизм оставил после себя пепел, коммунизм – страх, германская культура повержена вместе с Германией: расчищая пепелище, обнаружили не только «Майн кампф», но и сочинения Ницше, Юнгера, Вагнера, Хайдеггера – оказалось, все они виноваты. Хорошо бы вернуться к дивному немецкому Просвещению – но ведь Ницше с Вагнером как раз и вышли из немецкого Просвещения.
Чтобы философствовать о морали и политике, надо определить ряд категорий (универсалий), вовлеченных в рассуждение – решить, что такое справедливость, право, истина, общество и так далее. Однажды Сократ начал рассуждать о том, что такое справедливость, и в результате долгого диалога возникла концепция возможной республики, но что такое справедливость вне этой республики, так и не выяснили. Это непростой путь для выяснения истины, но другого нет.
История оперирует фактами – но субстанция «история» больше, чем набор событий, это система событий. Установив алгоритмы системы, можно догадываться не только о том, что будет, но угадывать причины прошлого, предсказывать назад. Важно, чтобы система работала в обе стороны – и в прошлое, и в будущее. Люди систематизируют факты, чтобы весь человеческий род, подобно отдельной особи, обладал самосознанием, чтобы насилие и зло получили оценку. Что касается философии, то это система систем; философия – это описание космоса, наполненного универсалиями, системами. Каждая из анализируемых философом категорий (будь то история, время, пространство, сознание и т. д.) внутри самой себя уже осуществляет возвратное движение от конкретного к абстрактному, но синтез универсалий представляет собой вечно меняющийся порядок.
Перед послевоенной Европой стояла задача: вычленить ту систему, которая защитит от произвола идеологии.
В послевоенные годы популярностью пользовался экзистенциализм в его французском варианте. Философские системы Сартра или Камю (мыслители оппонировали друг другу, но в данном рассуждении это неважно) возвышают наличное бытие человека до образа мыслей, который индивид как будто бы выбрал сам, хотя индивид часто не может определить оснований выбора. Протест против насилия – очевидное благо; но протест во имя чего? Человек – это не абстракция, настаивает экзистенциализм, человек – это не идея. Бороться следует не за абстракции, субъект становится функцией своего сопротивления, но чем определен выбор сопротивления – не проговорено, это и не важно, времени нет выяснять. Вероятно, выбор вызван моральной константой индивида – а таковая возникла, как результат опыта и воспитания; но если предыдущий опыт недостаточен для формирования морального сознания? Тогда следующий шаг борца будет новым шагом к насилию; когда герои Сопротивления вели сквозь Париж женщин, обритых наголо, осужденных за то, что согрешили с немецкими солдатами, – это тоже был акт свободы.
Эрих Фромм (франкфуртская школа философии) сформулировал вопрос так: «Свобода от – или свобода для?» Книга «Бегство от свободы» Фромма составляет странную пару с огромным романом Сартра «Дороги свободы» – и оппонирует ему: погибнуть за «правое дело» недостаточно, надо знать, какое именно общество оперирует понятием «право»; а общество устроено сложно.
Теодор Адорно, один из основателей франкфуртской школы, высмеивает риторическую пьесу Сартра «Дьявол и Господь Бог». Сюжет пьесы таков: жестокий полководец времен Крестьянских войн, пролив реки крови, вдруг прозрел и решил построить на пепелище человеколюбивую коммуну; он выбрал добро! Однако коммуна, которую строит Гец Железная рука, не может существовать в окружении врагов, тогда полководец снова обращается к привычному ремеслу – убийству. Это опять-таки его свободный выбор, основанный на том, что убийство – единственное, что он умеет делать хорошо. Человек в системе экзистенциализма равен своим поступкам, его сущность формулируется обстоятельствами и тем самым – формулируется прошлым; «человек прикован к скалам своего прошлого», как выражался Адорно.
