Гибеллин, то есть тот, кто создает империю, утверждает, что создаст величественный храм, в котором Фидий, римская скульптура, христианские святыни сольются в единый ансамбль – и вот тогда наступит земная гармония под сенью империи. Но разве археолог Эльджин, похищая античные статуи для музеев Британской империи, делал нечто иное? Как соединить эти настроения? Как вырваться из имперского штампа? Пушкин, который догонял Байрона, точь-в-точь как и тот, жил в синтетической рокайльной эстетике, которая сформировалась в Священной Римской империи, мутировала в барокко, в рококо – и достигла эклектического синтеза. Внутри этой синтетической эстетики власть конессёров вкуса безгранична; на все случаи жизни стандартный набор – Данте, музы, свобода, Марсы, лилеи и амуры – деться от стандартной метафоры некуда. Когда Пушкин хочет написать о несчастном декабристе Лунине, сосланном в Сибирь, он пишет дежурное: «Друг Марса, Вакха и Венеры». Как можно про человека, сосланного навсегда в дикий край, где мороз минус пятьдесят, писать, что он «друг Вакха и Венеры» – непонятно, чувство такта отказывает. Но иначе ни писать, ни чувствовать не получается.
Поэма «Пророчество Данте», в целом слабая, воплощает классические черты принятого имперского стиля – ее, как ни парадоксально, мог бы написать и нелюбимый Байроном Вордсворт, и презираемый Боб Саути. Впрочем, «Пророчество» написано на целый год раньше «Проклятия Минервы», а Байрон развивался стремительно.
Если бы спросить Байрона, почитает ли он Октавиана Августа, он бы ответил отрицательно; но во власти романтических тождеств он принимает наследуемую связь явлений: Август – империя – Эней – Вергилий – Данте – и влюбленному в образ изгнанника бунтарю-поэту кажется, что он с Данте заодно. Следуя за мыслью Данте, английский поэт прежде всего обличает мелких тиранов. Это основная политическая мысль Данте: империя нужна, чтобы не было мелких угнетателей; империя смирит гордых и воплотит общее благо. Байрон мысль повторяет, хотя сам с мелкой усобицей сроду не сталкивался. В Европе менялись стили, но от Ренессанса до рококо – это все еще Европа, скрепленная парадигмальным проектом Данте. Карта изменилась: не собрание мелких феодальных дворов, но громадный, открытый заново мир делили меж собой гигантские империи; и новый мир все еще жил идеалом Данте. Флорентиец желал мировой христианской империи с подавленным частным самолюбием – парадоксальным образом этот идеал устраивал не только императоров, но и работорговцев, и владельцев мануфактур, и даже Карл Маркс, республиканец, когда писал «Капитал», взял девизом слова флорентийца: «Следуй своей дорогой, и пусть другие говорят, что вздумается». Данте рассуждает об империи, а Маркс о «царстве свободы», но не только Маркс, приверженец античных идеалов, но и Марат с Робеспьером, и Наполеон, и даже Вашингтон остаются внутри парадигмы неоклассицизма. О себе заявило третье сословие – но оно пришло без собственной эстетики; империя третьего сословия, империя Наполеона пользуется заимствованной римской эстетикой, той же, какой пользуется Британская империя. Описанная Байроном ворованная неоклассика (см. «Проклятие Минервы») господствует во время революционных перемен. Революция 1789 г. в своей пластике вторит эстетике Римской империи и тем самым готовит Наполеона и иерархию неравенства. Отказаться от старой формы невозможно – ее можно осмеять и опорочить, оставаясь внутри все той же формы. Не наливай молодого вина в мехи ветхие – но маркиз де Сад и Наполеон именно этим и заняты. Маркиз хочет осквернить Прекрасную Даму, хочет опорочить идеал рыцарской куртуазной поэзии – стало быть, идеал остается, коль скоро его высмеивают. Наполеон помещает революцию внутрь империи – и революция гниет.
Луддитам при власти, любимой Данте, жилось бы несладко: Данте малых сих и поденный труд презирал; «вонючих мужиков» (из XVI песни Рая) вряд ли бы стал опекать. Байрон этого не замечает. Поэму «Пророчество Данте» пишет в Равенне, там, где Данте умер; в ту пору его связь с карбонариями дискретна – он одновременно увлечен и Терезой, и революцией; вероятно, смерть Наполеона и Веронский конгресс Священного союза выпрямляют ход рассуждений.
Байрон опоздал на Французскую революцию, но к его услугам сразу несколько других – испанская 1820–1823 гг., греческая, итальянские карбонарии и русские декабристы. О последних Байрон знать не может, но первых трех хватило в избытке. Он соединяет лирику (то есть лирического героя, которого искусство XVIII в., в сущности, не знало) с восстанием. Кто может быть определен как герой XVIII в.: кавалер да Грие или Марат, написанный художником Давидом в образе Сенеки, умирающего в ванной, – ведь именно классическую параллель утвердил художник. Байрон создает принципиально иной тип человека, классической эстетике неведомый. Так в Европе появляется новый Данте.
В «Коммунистическом манифесте» (1848) Маркс и Энгельс задают вопрос байронический: «Закат феодального Средневековья, заря современной капиталистической эры, отмечены колоссальной фигурой. Это итальянец, это – Данте, в одно и то же время последний поэт Средневековья и первый поэт нового времени. Теперь, как и в 1300 г., начинает вырисовываться новая историческая эра. Даст ли Италия нового Данте, который запечатлеет час рождения новой пролетарской эры?» Новый Данте в то время существовал, ни Маркс, ни Энгельс его не разглядели, предпочтя социалистическую программу Шелли хаотичной (по их мнению) революционности Байрона. Маска чичисбея и спортсмена у последнего уживается с ролью революционера; поэт поддерживает луддитов, карбонариев, издает журнал, продает имение, чтобы вооружить греческих повстанцев. Что угодно, лишь бы наперекор имперскому порядку – это, скорее, анархизм, нежели социализм.
Маркс и Энгельс с характерным пренебрежением идеолога к художнику мечтают, чтобы «новый Данте» «запечатлел час рождения новой эры», отводят «новому Данте» ту роль, которую Платон отвел поэтам, – писать гимны и славить республику. Но задача новой эстетики масштабнее: Байрон создает новый тип человека и основания для новой лексики и пластики.
После падения Наполеона конгрессы Священного союза – в Ахене (1818), Троппау (1820) и Вероне (1822) – утверждают принцип, дающий право вооруженного вмешательства в дела других государств для подавления революций. Англия, в Священный союз не вошедшая, фактически участвует. Байрон с 1822 по 1823 г. пишет поэму «Бронзовый век», героем которой (противопоставленным Священному союзу) является Наполеон, но поверх поверженного императора – грядущая революция.
И это имя, грозное не раз,
Набатный звон над миром устремит
И барабаном Жижки загремит.
О, мощь небес! Он был твой лик живой.
И ты, земля! Он – лучший отпрыск твой.
(…)
Зачем и он шагнул за Рубикон,
За Рубикон людских восставших прав,
В ряды льстецов, монархов пошлых встав?
(…)
Иной огонь весь мир не озарит,
Что все державы в пепел превратит!
В блестящей статье Андреаса Маркидеса «Байрон против Маркса. Мужчины в революции» дан анализ динамики политико-социальных взглядов Байрона, его «протомарксизма» или «анархизма». Для текста данной главы интересно иное – каким образом социальные взгляды Байрона вытекали из его эстетики, точнее, как эстетика Байрона формировалась, сопрягая воедино поэзию, поведение, тип личности, социальные взгляды, культуру – и как рождался человеческий тип, полярный принятому имперской классикой герою. Произошло это неожиданно для самого Байрона, Данте продолжал оставаться образцом для него долгие годы. Собственно, эстетические идеалы Европы развиваются по лекалу Данте – и чтобы новый эстетический код прижился в Европе, требовалось дать ответ Данте; но казалось, что, вступая в спор с ним (кто бы осмелился на такое!), вступаешь в спор с Платоном и Аристотелем, с Вергилием, с античной традицией. Все искусство скреплено имперской идеей Данте – это позвоночник барокко и рококо – можно кокетничать и кривляться как угодно, но на уровне девятых небес Рая царит ровная гармония.
