Ученые мне говорили строгие
(Да только я не всем им доверял!),
Что будто Алигьери теологию
Под видом Беатриче представлял.
Поэт, конечно, волен мысли многие
Преобразить в абстрактный идеал,
Изображая в образах мистических
Высокий круг наук математических.
Байрон современной ему теологией считает (и не без оснований) экономику и финансовый мир – оттого и возникает такой отзыв о мистике Данте. Дешифровка не сложна: то, что было мистическим в имперском идеале Данте, в реальности империи обернулось арифметикой капитала.
Байрон пишет так же, как Данте, – не стесняясь, наотмашь; это вообще исключительно редкое свойство – говорить, что думаешь; в искусстве, которое в XIX в. уже зависит от мнений знатоков, критиков и конессёров, это небывалое свойство. Он, подобно Рабле, не стеснялся того, что любит, – по сравнению с моралями Данте его развязность шокирует:
Без опьяненья жизни сладкий плод
Казался б просто кислым, без сомненья.
Так пей же всласть на жизненном пиру,
Чтоб голова болела поутру.
Гений Байрона дразнил всех: он свободен той интеллектуальной степенью свободы, которой завидует не только двор, но и свободолюбивые поэты; он свободен, как Рабле и Вийон, безоглядно. Академическая наука готовит ученых мужей, которые, подступаясь к проблеме, откусывают от знания маленькими порциями и медленно-медленно пережевывают всю жизнь; Байрон торопился – и сделал всю работу сразу. Он соединил, подобно Данте, все: любовь, политику, историю, эстетику – и показал, как свободная любовь утверждает свободную республику; оказалось, что это возможно.
Поэму «Дон Жуан» порой именуют протомарксистской; процитирую Маркидеса: «Коммерциализированный мир поэмы соответствует модели “мировой системы” Валлерстайна и Фернана Броделя, поскольку Байрон изображает страны, сшитые друг с другом торговлей и финансами, управляемыми гегемонистским ядром порядка, Великобританией. Бродель подчеркивает, что, хотя мир состоит из различных порядков – культурных, социальных, политических и экономических, – тем не менее главенство экономики подчиняет все прочее».
И действительно – в поэме «Дон Жуан» постоянно звучат два мотива, они оспаривают и перебивают друг друга. Контрастом к свободной любви Жуана является тотально рабское устройство экономики.
Who rouse the shirtless patriots of Spain?
(That make old Europe’s journals squeak and gibber all.)
Who keep the world, both old and new, in pain
Or pleasure? Who make politics run glibber all?
The shade of Bonaparte’s noble daring? —
Jew Rothschild, and his fellow Christian Baring.
Почему восстают голодранцы патриоты Испании?
Что вызывает писк и тарабарщину европейских журналов?
От кого зависит боль и радость Старого и Нового Света?
От чего происходит суета в мировой политике?
Тень благородного Бонапарта их возбудила?
Нет, еврей Ротшильд и его подельник Кристиан Баринг.
Байрон полагает Англию «инженером международного режима тирании» (если использовать метафору исследователя поэмы Эрика Стренда (Бостонский университет).
Еще в письме 1814 г. Байрон говорит: «Я упростил свою политику до полного отвращения ко всем существующим правительствам. (…) Дело в том, что богатство – это власть, а бедность – это рабство по всей земле, и один тип правительства не лучше и не хуже для народа, чем другой». В этой совершенно анархической установке нет ничего дантовского, напротив.
В девятой песне «Дон Жуана» призыв к революции звучит так:
Raise but an arm! ’twill brush their web away,
And without that, their poison and their claws
Are useless. Mind, good People! what I say —
(Or rather Peoples) – go on without pause!
The web of these Tarantulas each day
Increases, till you shall make common cause:
None, save the Spanish Fly and Attic Bee,
As yet are strongly stinging to be free.
Протяните руку и смахните паутину —
Без паутины их яд и когти бессильны.
Народ! Но что я говорю: не народ, но народы!
Паутина этих тарантулов крепнет день ото дня,
До тех пор, пока вы все сообща не сделаете усилие —
Спасите Испанскую Муху и Пчелу Аттики,
Дайте им жалить врага сильнее, чтобы обрести свободу.
«Пчелами Англии» Перси Биши Шелли называл трудящихся Британии; метафору «пчела Аттики» можно прочесть лишь как наименование греческого трудового народа. Пусть испанская муха (испанский повстанец) и греческая пчела жалят сильнее – надо порвать паутину тарантула, английского капитализма.
Эти строки так же противоречат концепции империалистического Рая Данте, как живопись позднего Гойи – живописи Рафаэля.
Храни нам, боже, короля! Храни
И королей, а то народ, пожалуй,
Хранить их не захочет в наши дни,
Ведь даже кляча, если досаждала
Ей сбруя и узда, как ни гони,
Брыкаться будет. Да, пора настала;
Народ почуял силу, посему
Быть Иовом не захочется ему.
Он хмурится, бранится, проклинает
И камешки швыряет, как Давид,
В лицо врага – потом топор хватает
И все кругом безжалостно крушит;
Тогда-то бой великий закипает;
Хоть мне война, как правило, претит,
Но только революция, наверно,
Избавит старый мир от всякой скверны.
«Дон Жуан», песнь 8, 50–51
Любопытно, что Данте не любит бунты, но приветствует имперские походы (то есть войны); Байрон же революции принимает, а войны высмеивает. Вот описание Битвы при Измаиле из 7-й песни – пародия на Ад Данте, написанная с язвительностью, достойной Хогарта. То, что Данте изображал с величественной жестокостью, Байрон рисует как сюрреалистический маразм.
Какой-то русский офицер спешил
По грудам тел, и вдруг его зубами
За пятку кто-то яростно схватил,
Как змей, что Еву наградил грехами.
Ругался офицер и волком выл,
На помощь звал и бил врага ногами —
Вцепились зубы в жертву хваткой злой,
Как сатана в наш бедный род людской.
Какой-то умирающий, почуя
Пяту врага, тотчас ее схватил
И, в изуверской радости ликуя,
Две челюсти свои соединил
На мякоти, которую зову я
Твоим достойным именем, Ахилл,
И с тем и умер, на ноге героя
Отрубленной поникнув головою,
И говорят (хоть тут легко солгать),
Что офицер хромым потом остался,
Поскольку турок челюсти разжать
И после смерти даже отказался.
Хирурга ли должны мы обвинять,
Который этим делом занимался,
Иль яростные зубы мертвеца,
Державшие добычу до конца?
Данте так написать – страшно и смешно одновременно – не удавалось. Это не просто нарратив (слово, которое Байрон не преминул бы высмеять, так оно теперь популярно), но нарратив, доведенный до маразма. Сцена, свирепостью равная описанию Уголино, пожирающего своих детей в башне, не вызывает ужаса – лишь издевательский смех, точь-в-точь как гравюры Хогарта, изображающие светских упырей. Люди сами устроили себе ад, некого винить, кроме людского энтузиазма.
