– Может, оно захочет, а его не пускают! – заявляет Мокша.
– Значит, плохо хочет! Значит, что-то с собой тащит!
Митяй явно не имеет в виду эльба, но Мокша вспыхивает. Торопливо сдергивает со стены уздечку. Видеть сейчас Митяя ему было невыносимо, а слушать тем более.
– Пойду полетаю! – говорит он раздраженно. – А то Стрела застоялась!
Якобы застоявшаяся Стрела подводит хозяина: не желает выходить из денника. У нее существует утренний ритуал. Получить овес, яблочко, постоять пожевать, настроить себя на рабочий день – а тут вдруг ломают ритм, выдергивают с утра спозаранку! Мокша тянет ее за собой, упираясь ногами. Стрела хитрит: распахивает крылья, занимающие все пространство от стены до стены. Пока крылья у нее раскинуты, из пегасни ее никак не вытащить. Мокша кричит на Стрелу, толкает ее кулаком в бок – да где там. Каждое крыло – как парус на казацкой лодочке-чайке! Наконец Мокша кое-как вытаскивает ее, вскакивает в седло и взлетает.
– Эй! – кричит он Митяю сверху. – Как ты не поймешь? Мне хочется прорваться за Вторую гряду! Туда, в самое сердце! Зачем меняться самому, когда можно, чтобы изменить все вокруг?
Митяй стоит у пегасни и, задрав голову, смотрит снизу на мерно работающие крылья Стрелы. Ветер сносит почти все слова Мокши, но главное он разбирает. Мокша упорствует, считая, что сердце двушки беззащитно. Есть стены – и есть город, полный сокровищ. Переберись сквозь стены, разрушь их – и бери что пожелаешь.
Вот только Вторая гряда не последняя. Далеко за ней, куда Митяй никогда не залетал и куда едва ли залетит, есть еще Третья гряда. Однажды оттуда, из-за Третьей гряды, придет волна огня. Будет это огонь легкий, быстрый, животворный, исцеляющий. И прокатится он по всем мирам и по болоту, стирая горы и испаряя моря. Исчезнет преграда между мирами, испарится болото, вспыхнет дряблое Межмирье, исчезнет и расплавится старый мир! Что же станет с людьми? Одни люди сделаются сверхплотными, как шныры в нырке, когда их обхватывают крылья пега, и радостно пойдут навстречу этому огню, не испытывая страха, ибо и сами будут пламенеть, сотканные из такого же огня, который незримо накапливали всю жизнь. Других же огонь испугает, ибо тела их станут как хворост. И будут они забиваться в щели, но и там не смогут укрыться, потому что и горы расплавятся как воск, и все стихии сгорят. И тогда только откроется новый мир. Он уже готов, он ждет за Третьей грядой.
Но как именно этот неведомый огонь загорается и в какой момент вспыхивает в душе человека, этого Митяй не знает. Но отчего-то не испытывает страха.
Глава двадцатая. Тяжелая неделя
Контроль за исполнением приказа оставляю за собой!
Кавалерия
Это была тяжелая неделя. Отлаженный механизм жизни ШНыра дал сбой. Странно, что кто-то еще продолжал нырять и возвращался с закладками. В основном это делали Даня и Влад Ганич – люди автономные, как раз и навсегда заведенный механизм, живущие по своей изолированной программе. Алиса, щелкая секатором, возилась с утра до ночи в Зеленом лабиринте, на все вопросы отзываясь фразой: «Меня ничем не грузить! Не хочу морщить мозг!» Фреда рулила мамой, а заодно и ШНыром, в тех требующих женской руки областях жизни, куда не дотягивались короткие пальцы Кузепыча. Боброк и Сухан хозяйством не занимались вообще. Боброк воспринимался как часть пегасни и оружейной комнаты, а Сухан был как убийственные мерные часы с палицей-маятником. Тик-так. Эпоха Петра Великого идет к вам!
Штопочка лежала в реанимации. К ней никого не пускали, однако Родион нашел способ ее посещать. Сухан делал в пространстве прорезь и проводил Родиона сквозь нее. Телепортация могла сбить настройки медицинских приборов. Происходило это обычно ночью, когда на все отделение оставались только дежурный врач и медсестра. И они обитали где-то там, дальше по коридору, возникая лишь изредка, чтобы сделать укол или поменять опустевшую капельницу. Родион успевал спрятаться. Медсестра уходила, и он опять подолгу стоял перед кроватью Штопочки. Чаще всего Штопочка спала, и Родион не будил ее, но порой просыпалась и разговаривала с ним.
Штопочка лежала слабая, бледная, неузнаваемая. Что-то в ней проступало непривычное, женское, покорное. Не верилось, что это она недавно хлопала бичом, материлась, метала в мишень саперку и кусала Зверя, когда он выводил ее из себя. Когда Родион напоминал ей об этом, Штопочка слабо улыбалась. Она и сама уже не верила, что все, что было раньше, вся ее жизнь в ШНыре не привиделась ей. Это был другой человек – отрешенный, стоящий на земле лишь одной ногой, а незримыми крыльями тянущийся вверх.
О чем они говорили? Этого нельзя пересказать. Поначалу это был случайный нащупывающий разговор двух людей, из которых один, быть может, скоро умрет, а другой как-то будет жить дальше. «Как там Зверь?» – «Да ничего. Стоит в деннике». – «Кто-нибудь на нем ездит?» – «Да кто ж к нему сунется?»
Постепенно разговор терял связь с реальностью. Они почти бредили. Штопочке и Родиону чудилось, что они опять бегут по лесу или зарылись ночью в прелые листья, чтобы немного согреться.
– Вот я разжег костер!.. Собрали, короче, дров… – хрипло произносил Родион, и Штопочка невольно оглядывалась, хотя знала, что за спиной у Родиона никакого костра нет. Только длинная тень от соседнего отключенного монитора.
– Наломали мы, короче, дров! – поправляла Штопочка и слабо улыбалась.
– А помнишь лесных старушек? – продолжал Родион.
Далеко от города, на раскисших грунтовках, они порой встречали невероятных людей. Несколько раз попадались крошечные старушки с маленькими личиками, с торчащими легкими волосами, похожими на одуванчик. Иногда с палками для скандинавской ходьбы, иногда без палок. Было непонятно, сколько им лет и как они забрались в такую даль. Штопочку эти старушки почему-то приводили в глубокую задумчивость. После таких встреч она всегда начинала договариваться с Родионом, что, когда ей будет девяносто лет, он тоже будет брать ее на дальние пробежки. И Родион ей обещал – не задумываясь, что и сам он будет не моложе. Да и доживет ли?
Никогда прежде Штопочка и Родион не были так близки, как сейчас в больнице. Раньше они почти и не разговаривали. Только как исключение. По лесам носились обычно молча, ведьмарей выслеживали тоже молча. Разве что изредка Родион рычал какие-то команды, типа «бежим!», «лежим!», «окружаем!», «болты взяла?» или в недовольном стиле: «куда бежишь?», «куда лежишь?», «как окружаешь?!», а Штопочка либо отвечала на эти команды ворчанием, либо просто слушалась, потому что только один Родион мог заставить ее слушаться, как ее саму слушался Зверь.
Пищала система. На мониторе всплескивали, ломаясь, пики кардиограммы. В руке у Штопочки торчал кран для капельницы, который не снимали, чтобы каждый раз не дырявить руку, только забинтовывали его и закрывали. По крану капельницы ползала золотая пчела. Вертелась на месте, недовольно гудела и словно требовала у Штопочки немедленно вытащить и выбросить эту дрянь. Но дрянь оставалась.
