Чудовище, некогда бывшее Гаем, корчилось в кипящем озерце слизи. Что-то в нем взрывалось, выбрасывало мутные фонтанчики, которые пылающее топливо огнемета сметало на лету.
– Давно руки чесались! Не переношу я эту гадость! Расползались тут! – бормотал Исай.
За спиной у Исая, заслоняясь ручками и морщась, прятался Белдо, уже вышедший из своего «домика». Защищать Гая не пытался. Да и некого было уже защищать. Это он понял в первую же секунду, когда увидел издыхающую медузу. Личико Белдо было умеренно скорбное, но уже просчитывающее дальнейшие свои действия.
– Ах, как нехорошо… Что же он так не уберегся? Я вот никогда не верил, что сердце двушки беззащитно. Надо рассказать Лианочке… Что она скажет, что скажет… – тарахтел он, хотя Рина готова была поклясться, что на мнение Лианы ему наплевать.
– Ну, я попешеходил! Если кто со мной – могу вывести! – громко сказал Шарманщик, обращаясь больше к ведьмарям, чем к шнырам.
И шныры с ним не пошли, а вот ведьмари – да. Исай уже стоял рядом с Секачом. Со смертью Гая граница между шнырами и ведьмарями не стерлась. Напротив, укрепилась. Уходили ведьмари не оглядываясь. Первым – Шарманщик. За ним – Маленький Француз, которого Исай заботливо придерживал под локоть. Белдо, немного замешкавшись, нагнулся и что-то поднял. Был ли это оплавленный кабан, которого перед своей гибелью потерял Гай, или какая-то выскочившая у Белдо из кармана монетка, никто так и не понял. Во всяком случае, кабана уже никто не нашел, а руку Кавалерия унесла с собой на двушку.
Ведьмари уходили. Шныры провожали их неприветливыми взглядами, и никто не знал, что будет дальше. Гая больше нет. Но с его смертью ведьмари не исчезнут. Напротив, в истории ведьмарей откроется новая страница. Гай был романтик, первошныр. И хотя своим существованием он и не сдерживал зло, но делал его ярким. Остальные же в фортах – практики. После Гая зло расползется, утратит градус и впадет в серость, но от этого не станет лучше.
На месте, где рухнуло старое дерево, вырастет много новых деревьев. Шевелились уже где-то под теплыми одеялами Зю и фон Крейн, комбинировал Белдо, и много-много новых алчущих и честолюбивых спешили к источникам псиоса. Не исключено, что когда-нибудь в будущем сын Насты и Гамова, выращенный слишком прямолинейной Настой и слишком мягким, хитроватым Рузей, станет новым Гаем, а может, и нет, потому что нет ничего глупее, чем верить выжившим из ума ведуньям. Да и ребенок сможет сопротивляться и сам сделает выбор.
Но все они – и изломанный Боброк, и сердитый, чудом держащийся в ШНыре Родион, и выжженный изнутри Сухан, и Рина, и Сашка, и Макар, и все новички – будут изо всех сил сражаться, чтобы дряблая серость, такая же, как в Межмирье, не покрыла их планету совсем.
Ул вслух планировал, как нырнет вместе с Ильей и с Ярой в Межгрядье и как Межгрядье уничтожит личинку. Конечно, Илья еще мал, но Ул отчего-то был уверен, что у него все получится. Он не знал, откуда пришла эта убежденность, но с каждой секундой она только крепла. Всякая растерянность отошла. Может, потому, что Кавалерия находилась сейчас за грядой, на двушке, в неведомом далеко, рядом с Митяем, Фаддеем, Матреной, Носко и всеми первошнырами. Быть может, там был и Игорь, невернувшийся шныр, оставивший на память о себе лишь несколько тетрадей.
И оттуда, из-за гряды, быть может, с сердца двушки, Кавалерия заботилась о них, зная, о чем они могли бы попросить, но не просят, потому что не умеют и недостаточно верят. Очень хорошо иметь за грядой своего заступника.
– А что будет здесь? У нас? – спросила Рина.
– У нас? – отозвался Ул. – У нас, чудо былиин, все будет попугайно! Вместо Гая – Белдо… Не Секач же и не Лиана. Псиос эльбам выгоднее передавать через Дионисия. Он и инкубаторов ищет, и личинки подселяет. А уж про ШНыр… не знаю… последние новички вроде ничего! А там подождем нового вылета пчел и посмотрим что к чему! Жизнь продолжается!
Поднимались они долго, пользуясь интуицией Юли, картами и изредка угадывая впереди, по мелькающим точкам фонарей, идущего с первой группой Шарманщика. Зомби их не тревожили, хотя в коридорах кто-то непрерывно скрежетал и завывал. Кроме того, дважды попадались растерзанные упыри. Рядом с одним из них валялись раздавленные очки Гамова, но сам упырь был не Гамов, а какой-то другой. Кажется, бывший принц красоты защищал их, и это было хорошо. Ну до того момента, пока Родион не спросил вслух, почему упыри растерзаны. Их что, ели? Это испортило Насте настроение.
Витяра щипал себя за уши и вертел мочки, чтобы не плакать. Но все равно плакал. Он вспоминал о Кавалерии и во всем винил себя.
– Бот ты буся! – жалобно повторял он. – Бот ты буся!
После нескольких часов тяжелого пути они вышли в одном из старых залазов рядом с Наумовом. Вроде бы до Копытовом отсюда было недалеко, каких-то девять километров грязным лесом, но все были слишком измучены, чтобы добираться до ШНыра пешком. Боброк шатался. Рина не понимала, как он вообще переставляет ноги. Вцепился в молодое дерево и, кажется, плохо осознавал, что это именно дерево, а не его топорик-валашка. Рина по кентавру связалась с Кузепычем и попросила у него приехать за ними. Кузепыч обещал, что приедет на маршрутке. Рина не поняла его и переспросила. Кузепыч еще раз терпеливо повторил, что на маршрутке («Вас же много, якорный пень!»), и только тогда Рина поняла, о чем он.
Пока Кузепыч разговаривал с ней, поблизости угадывался рокочущий взволнованный голос Суповны. Рина опасалась, что Суповна спросит про Кавалерию, и была рада, что ее кентавр разрядился раньше. Пусть узнают позже. Странная штука жизнь! Кавалерия на двушке, за грядой, а оплакивать ее Суповна будет по полной программе. Много посуды разобьет, много слез прольет. Люди плохо понимают, что такое вечность. Вот и она, Рина, не понимала, хотя много раз бывала на двушке.
Они стояли под деревьями рядом с грунтовой дорогой. Дорога круто сворачивала к лесу, и там, где она сворачивала, была глубокая колея от множества машин. Они здесь застревали, их кое-как вытаскивали, новые машины начинали объезжать по большему радиусу, и колеи бесконечно троились, четверились, накладывались друг на друга.
Сейчас во многих колеях лежал снег, успевший выпасть, пока они были в Подземье. Снег припорашивал сверху влажную грязь, и казалось, будто ее вовсе нет. Это был еще не настоящий снег. Что-то в нем было такое тренировочное. Завтра он растает. Потом опять выпадет, и снова тепло на короткое время победит его. Но по большому счету уже ясно, что Подмосковье торжественно готовится к зиме. И зима эта будет долгой и морозной, раз снег выпал так рано. Все будет казаться застылым, мерзлым, бессмысленным, неподвижным. Чудиться будет, что зло победило – да и что нет вовсе зла, а все лишь вариативность бытия, лишенного смысла и где-то в бескрайних границах своих сливающегося с пустотой.
Все завалит до самого Копытова. Все пространство между этим лесом и тем, что виднеется вдали как подкова, превратится в стылую долину. А потом вся природа и ШНыр будут ждать весны. Будут ждать и не верить, что весна придет. После же, когда уже и ждать ее перестанут, зима эта треснет, как оберточная бумага. Мертвые деревья оживут. Родившись в сокровенном сердце двушки, хлынет бесконечный свет, стирающий границы миров, сливающий их в единое целое, и никто никогда не вспомнит больше о страданиях и о зиме. А теперь главное – выстоять и дотерпеть.
