— Кто-нибудь поддержит столь замечательную версию? — вопрошаю я, чувствуя, как от злости горячий пот течёт по рёбрам. — Я субагент Эда, если верить Мэрион, передаю ему секреты, которые он переправляет в Москву. Мы тут все рехнулись к хренам или только я?
Никакой реакции. Ожидаемо. Нас ведь учили мыслить нестандартно, что мы и делаем. Может быть, версия Мэрион не такая уж фантастическая. Ранее в Конторе уже обнаруживались гнилые яблоки. И вот ещё одно.
Но Нат не желает быть ещё одним гнилым яблоком. Что и пытается им объяснить простым человеческим языком.
— Послушайте меня и ответьте, если сможете. Зачем категоричному, проевропейски настроенному государственному чиновнику добровольно предлагать британские секреты — и не кому-нибудь, а России, стране, которой управляет матёрый антиевропейский деспот по имени Владимир Путин? А поскольку ответить на этот вопрос вы не в состоянии, то объясните мне, за каким чёртом вы избрали мишенью меня? Только потому, что мы с Шэнноном классно играли в бадминтон, а потом болтали о политике за кружкой пива?
И вдогонку, возможно, необдуманно:
— И кстати. Может, кто-нибудь мне прояснит, что такое операция «Иерихон»? Я знаю, что она сверхсекретна и необсуждаема и что у меня к ней нет допуска. Как его нет у Марии и у Гаммы и, полагаю, у Московского центра. И уж точно нет у Шэннона. Так, может, в данном случае нам следует сделать исключение? Ведь именно «Иерихон», насколько нам всем известно, переключил рубильник в голове Эда и отправил его в объятия Марии, а потом и Гаммы. Однако мы здесь сидим и делаем вид, что это идиотское слово ни разу не прозвучало!
А про себя думаю: они-то в курсе. Все сидящие в этой комнате имеют допуск к «Иерихону». Кроме меня. Да нет, конечно. Они так же далеки, как и я, и сейчас все в шоке. Я произнёс вслух непроизносимое.
Браммел первый обретает дар речи.
— Нат, мы хотим это от вас услышать ещё раз.
— Что именно? — уточняю я.
— Взгляды Шэннона. Его мотивацию, вкратце. Всю эту ахинею, которую он нёс о Трампе, Европе и мире, а вы её глотали, не разжёвывая.
* * *
Я слышу себя, как и других, словно на расстоянии. Я стараюсь говорить «Шэннон», а не «Эд», но временами сбиваюсь. Его взгляды на Брексит. Его взгляды на Трампа. Как я перешёл с одной темы на другую, не помню. Благоразумие подсказывает валить всё на Эда. В конце концов, их интересуют его взгляды, а не мои.
— Шэннон считает Трампа адвокатом дьявола, выступающим на стороне любого мелкого демагога и клептократа, — говорю я как можно непринуждённее. — В его глазах Трамп полное ничтожество. Оратор для толпы. Но как симптом мирового подлеска, готового отреагировать на любой раздражитель, он само воплощение дьявола. Вы скажете, упрощённый взгляд, который мало кто разделяет. Но глубоко сидящий. Особенно когда ты закоренелый проевропеец. Такой, как Шэннон, — подчёркиваю я, тем самым проводя между нами чёткую разделительную черту.
Кое-что вспомнив, я разражаюсь смехом, странно звучащим в полной тишине. Я выбираю Гиту в качестве адресата. Самую безопасную.
— Гита, вы не поверите, но однажды Шэннон мне сказал буквально: «Как жаль, что все американские киллеры — крайне правые. Пора уже леваку взять в руки пистолет!»
Может ли тишина сгуститься? Эта — может.
— И вы с ним согласились? — спрашивает меня Гита от имени всех присутствующих.
— За пивом, в непринуждённой обстановке, в том смысле, что я впрямую не возражал, заметил вскользь, что без Трампа мир выглядел бы лучше. Я даже не уверен, что он употребил слово «киллеры». Может, «мокрушники» или «ликвидаторы».
Только сейчас я замечаю стоящую рядом со мной бутылку воды. В Конторе принципиально пьют воду из-под крана. А если прислали бутилированную, то, значит, откуда-то сверху. Я наливаю стакан, делаю хороший глоток и обращаюсь к Гаю Браммелу как к последнему разумному человеку:
— Гай, ради всего святого.
Он меня не слышит. Погружён в свой айпад. Наконец отрывается от экрана:
— Так, слушайте все. Указания свыше. Нат, вы едете в свой Баттерси и сидите дома. Ждите звонка в 18.00, как обычно. До этого времени вы под домашним арестом. Гита, с этой минуты вы берёте Гавань под своё крыло: агенты, оперативники, рабочая команда — весь компот. Отныне Гавань не под контролем Лондонского управления, а временно приписана к Русскому отделу. Подписано: Брин Джордан, бедняга, застрявший в Вашингтоне. Вопросы есть? Нет? Тогда по местам.
Народ расходится. Последним комнату покидает Перси Прайс, за четыре часа не промолвивший ни слова.
— Ну и друзья у тебя, — бросает он на ходу, не глядя в мою сторону.
* * *
Неподалёку от нашего дома есть захудалая закусочная. С пяти утра там уже подают завтрак. Не скажу вам сегодня, как не смог бы сказать и тогда, какие мысли крутились в моей голове, пока я пил кофе, чашку за чашкой, не слишком вникая в болтовню работяг. Поскольку они говорили по-венгерски, я их понимал не лучше, чем собственные чувства. Было около шести, когда я расплатился. Я вошёл в дом через чёрный ход, поднялся наверх и лёг в постель рядом со спящей Прю.
Глава 17
Иногда я себя спрашиваю, как бы всё сложилось после той субботы, если бы у нас с Прю не был давным-давно запланирован ланч с Ларри и Эми в «Грейт Миссенден». Прю и Эми вместе учились в школе и с тех пор близкие подружки. Ларри — толковый семейный адвокат, чуть постарше меня, любит гольф и свою собаку. Пара, увы, бездетная, отмечала двадцать пятую годовщину брака. После ланча вчетвером мы собирались прогуляться по Чилтернским холмам. Прю купила им в подарок викторианское лоскутное покрывало в красивой упаковке и какую-то смешную косточку для их боксёра. С учётом дневной жары и субботних пробок мы закладывали два часа на дорогу, так что выехать следовало не позднее одиннадцати.
В десять я ещё спал, поэтому Прю ласково меня разбудила, принеся в постель горячего чаю. Я понятия не имел, во сколько она встала и как долго одевалась, не потревожив меня. Но, зная её, мог предположить, что она провела пару часов за рабочим столом, сражаясь с Большой Фармой. Тем приятнее, что она оторвалась от важных дел. Я льщу себе не зря. Разговор ожидаемо начинается с вопроса: «Во сколько ты пришёл домой, Нат?» На что я отвечаю: «Бог его знает, Прю. За полночь, это точно». Что-то в моём голосе или выражении лица её настораживает. Как мне теперь известно, наши параллельные жизни после моего возвращения стали для неё испытанием. Появился страх, в чём она мне позже призналась, что наши войны — её с Большой Фармой и моя с неизвестной целью, которую мне поставила мудрая Контора, — не только не дополняют друг друга, но отбрасывают нас по разные стороны баррикады. Эта её озабоченность вкупе с моим неприглядным видом послужили толчком к простенькому, но судьбоносному диалогу.
— Нат, мы идём или нет? — спрашивает она, и меня в который раз слегка пугает её интуиция.
