— Отчасти.
— И теперь ты пришёл, чтобы спасти нас от него.
— Не от него. От самих себя. Я пытаюсь тебе объяснить, что в процессе принятия решения, где-то между Лондоном, Берлином, Франкфуртом и бог весть ещё какими городами, где вели переговоры твои начальники, предложение Шэннона было не просто замечено. Оно было перехвачено и присвоено конкурирующей фирмой.
На склоне под нами разом приземлилась целая стая чаек.
— Американской фирмой?
— Русской, — уточняю я, пока она внимательно разглядывает чаек.
— Она выступила в роли нашей службы? Под нашим фальшивым флагом? Москва завербовала Шэннона? — Она требует от меня подтверждений.
И только стиснутые боевые кулачки, пока лежащие на коленях, выдают её бешенство.
— Ему сказали, что отказ Марии принять его предложение был лишь отвлекающим маневром, пока они там всё планируют.
— И он поверил в эту хрень? Господи!
Мы молчим. Её защитная враждебность сошла на нет. Снова, как в Хельсинки, мы с ней братья по оружию, хоть этого и не признаём.
— Что такое «Иерихон»? — спрашиваю я. — Мегасекретная шифровка, заставившая его напрячься. Шэннон прочёл лишь одну страницу, но ему этого хватило, чтобы побежать к вам.
Она смотрит на меня широко распахнутыми глазами, как в старые добрые времена, когда мы занимались любовью. В её голосе уже не звучат официальные нотки.
— Ты не знаешь, что такое «Иерихон»?
— У меня нет допуска. Никогда не было и, похоже, никогда не будет.
Она на минуту отключилась. Вся в раздумьях. В трансе. Потом её глаза медленно открываются. Я всё ещё на месте.
— Нат, ты готов поклясться — просто как человек, какой ты есть на самом деле, — что говоришь мне правду? Всю правду?
— Если бы я знал всю правду, я бы тебе рассказал. А так… это всё, что мне известно.
— И русские его убедили.
— И мою Контору тоже. Они хорошо поработали. Так что такое «Иерихон»? — повторно спрашиваю её.
— Со слов Шэннона? Рассказать тебе грязные секреты твоей собственной страны?
— Уж как есть. Недавно прозвучало слово «диалог». Это максимум, что мне позволено было услышать. Сверхчувствительный англо-американский диалог на высшем уровне по разведывательным каналам.
Она снова зажмуривается, набирает в лёгкие воздух, затем открывает глаза и, глядя на меня, говорит:
— По словам Шэннона, то, что он прочёл, однозначно свидетельствовало об уже развёрнутой англо-американской секретной операции по подрыву демократических институтов Евросоюза и саботажу наших международных торговых тарифов.
Глубокий вдох, а затем продолжение:
— После Брексита Великобритания будет отчаянно нуждаться в развитии торговли с Америкой. И та пойдёт навстречу, но только на своих условиях. Одно из них: совместная секретная операция по перетягиванию на свою сторону — подкуп и шантаж не исключены — официальных лиц, парламентариев и тех, кто формирует общественное мнение в европейском истеблишменте. А также масштабное распространение фейковых новостей с целью усугубления существующих противоречий между членами Евросоюза.
— Ты, случайно, не цитируешь Шэннона?
— Я цитирую близко к тексту то, что он назвал предисловием к документу под названием «Иерихон». Он утверждал, что запомнил три сотни слов. Я всё записала. Поначалу я ему не поверила.
— А сейчас?
— Сейчас верю. Как и моя служба. Как и моё правительство. Похоже, к нам в руки попали побочные разведданные, подтверждающие его историю. Не все американцы еврофобы. Не все британцы горят желанием заполучить торговый союз с трамповской Америкой любой ценой.
— И тем не менее ты сказала ему «нет».
— Моё правительство надеется, что когда-нибудь Соединённое Королевство снова займёт своё место в европейской семье, а потому не желает участвовать в шпионской деятельности против дружественной страны. Спасибо за ваше предложение, мистер Шэннон, но по вышеназванным причинам оно для нас, увы, неприемлемо.
— Ты ему так и сказала?
— Мне поручили, я сказала.
— На немецком?
— Нет, на английском. Его немецкий не так хорош, как ему бы хотелось.
Так вот почему Валентина говорила с ним по-английски, а не по-немецки, внезапно осеняет меня, и тем самым я решаю проблему, которая мучила меня всю ночь.
— Ты спросила о его мотивах?
— Разумеется. В ответ он мне процитировал «Фауста». В начале было дело.
[14] Я поинтересовалась, есть ли у него сообщники. В ответ он мне процитировал Рильке: ich bin der Eine.
— Что означает?
— Он один. Или одинок. Или единственный. Или все вместе. Рильке надо спросить. Я искала эту цитату, так и не нашла.
— Это была ваша первая встреча или вторая?
— На второй встрече он был на меня зол. В нашей профессии плакать не принято, но я испытывала позывы. Вы его посадите?
В памяти всплывает афоризм Брина.
— Как говорят в нашем деле, он слишком хорош, чтобы его сажать.
Она снова устремляет взгляд на выжженный склон.
— Спасибо, что пришёл нас спасти, Нат, — наконец говорит она, словно неожиданно вспомнив о моём присутствии. — Жаль, что мы не можем ответить тем же. Думаю, тебе пора домой к Прю.
Глава 19
Одному богу известно, чего я ждал от Эда, когда он ввалился в раздевалку Атлетического клуба перед нашим пятнадцатым бадминтонным сражением, но уж точно не радостной ухмылочки и привычного «Привет, Нат. Хорошие выходные?». Предатели, перешедшие Рубикон и знающие, что путь назад заказан, не светятся от удовольствия, поверьте моему опыту. Радостное возбуждение от того, что ты почувствовал себя центром вселенной, чаще всего сменяется страхом, самоедством и глубочайшим одиночеством: кому отныне я могу доверять, кроме своего врага?
Эд уже должен был осознать, что перфекционистка Аннета не самая надёжная из друзей на все случаи жизни, даже притом что её восхищение «Иерихоном» казалось безграничным. Может, он осознал ещё кое-что, с ней связанное: например, её нестабильный немецко-английский выговор, то и дело невольно соскальзывающий в русско-грузинский? Её немецкие манеры, от которых попахивало стереотипом и вчерашним днём? Пока он стягивает с себя уличную одежду, я тщетно высматриваю хоть какие-нибудь признаки, опровергающие мои первые впечатления: ни помрачнения, когда на него не смотрят, ни неуверенности в движениях или в голосе.
