— Как посмотреть. В зависимости от того, по какую сторону баррикады ты находишься.
— Например?
— Для начала — предать свою страну.
— И ты их уговаривал?
— Да. Если они сами себя уже не уговорили.
— Только ребят или ребят женского пола тоже? — Вопрос с виду легкомысленный, если не знать серьёзной позиции Стеф по феминизму.
— В основном мужчин. В подавляющем большинстве, — заверяю я её.
Мы снова на вершине. Отцепляемся и катимся вниз, Стеф по-прежнему впереди. И опять встречаемся внизу у подъёмника. Очереди нет. До сих пор перед подъёмом она поднимала защитные очки на лоб. На этот раз нет. Они всё отражают.
— И как же ты их уговаривал? — задаёт она вопрос, как только мы отъезжаем.
— Щипцами пальцы не выкручивал, — отвечаю я, тем самым совершая большую ошибку. Юмор в серьёзные моменты — ей в этом видится уход от разговора.
— И всё-таки? — настаивает она. Дались ей эти способы убеждения.
— Стеф, кто-то это делает ради денег, кто-то от ненависти или из-за непомерного тщеславия. А есть и просто идеалисты, которым не всучишь деньги даже насильно.
— И о каких же идеалах мы говорим, папа? — из-за поблёскивающих очков. Впервые за долгое время она назвала меня «папой». А ещё я отмечаю, что она не чертыхается — в случае Стеф это такой красный сигнал светофора.
— Ну, например, кому-то Англия представляется родоначальницей демократии. Или они без памяти влюблены в нашу дорогую королеву. Для нас эта Англия, возможно, уже не существует, если вообще существовала, но они считают иначе, вот ты им и подыгрываешь.
— А по-твоему, она существует?
— С оговорками.
— Серьёзными оговорками?
— А как иначе, помилуй? — Я почувствовал укол, дескать, вдруг умудрился не заметить, что страна катится в пропасть. — Кабинет тори, представляющий меньшинство, состоит из двоечников. Министр иностранных дел, которому я вроде как служу, невежественная свинья. С лейбористами дело обстоит не лучше. Это безумие под названием Брексит… — Я беру паузу. У меня тоже есть чувства. Об остальном пусть говорит моё негодующее молчание.
— Значит, у тебя есть серьёзные оговорки? — настаивает она невиннейшим голосом. — Даже очень серьёзные. Так?
Слишком поздно я осознаю, что чересчур раскрылся, хотя, может, с самого начала этого хотел: отдать ей победу, признать, что мне далеко до стандартов её блестящих профессоров, а затем снова станем теми, кто мы есть.
— Если я тебя правильно поняла, — продолжает она, когда мы отправляемся на очередное восхождение, — ради своей родины, в отношении которой у тебя есть серьёзные оговорки, и даже очень серьёзные, ты уговариваешь иностранных граждан, чтобы они предавали собственную. — И вдогонку: — По той простой причине, что у них, в отличие от тебя, нет оговорок в отношении твоей родины, а только в отношении своей. Так?
Я весело крякаю, тем самым признавая своё заслуженное поражение, но одновременно прошу о смягчении приговора.
— Но ведь они не невинные овечки, Стеф! Это их добровольное решение. В основном. И мы их берём под своё крыло. Социальное обеспечение. Нужны деньги — получите. Нужен Господь — вот вам Господь. Любые варианты, Стеф. Мы же их друзья. Они доверяют нам. Мы даём всё необходимое им, а они нам. Мир так устроен.
Но её не интересует, как устроен мир вообще. Её интересует мой мир, что становится понятно во время следующего подъёма.
— Когда ты предлагал другим, кем им быть, ты задумывался, кто есть ты?
— Я просто понимал, что я на правильной стороне, Стеф, — отвечаю я, чувствуя, как во мне начинает подниматься желчь, несмотря на все предупреждения Прю.
— Это на какой же?
— Моей службы. Моей страны. И твоей, кстати.
Наш последний подъём. Я сумел взять себя в руки.
— Папа?
— Выкладывай.
— У тебя за границей были романы?
— Романы?
— Любовные романы.
— Это тебе мама сказала?
— Нет.
— Тогда какого хрена ты лезешь в чужую жизнь? — вырывается у меня, прежде чем я успеваю себя остановить.
— А такого, что я ни хрена не мама! — орёт она в ответ.
На этой грустной ноте мы в последний раз отпускаем перекладину и порознь возвращаемся в деревню. Вечером она отклоняет все предложения итальянских дружков позажигать, предпочитает пойти спать. Что и делает, выпив бутылку красного бургундского.
А я после приличествующей паузы пересказываю жене в красках наш разговор со Стеф, опуская, щадя себя и Прю, неуместный выкрик при расставании. Я пытаюсь убедить нас обоих, что моя миссия выполнена успешно, но Прю слишком хорошо меня знает. Утром мы улетаем обратно в Лондон, и Стеф отсаживается от нас через проход. А на следующий день, накануне её отъезда в Бристоль, у неё с матерью происходит жуткая свара. Ярость Стеф, как выясняется, вызвана не тем, что её отец шпион или что он уговаривал мужчин и женщин стать шпионами; её ярость обращена против страдалицы-матери, которая скрывала важнейшую тайну от собственной дочери и тем самым нарушила святое — женское доверие.
А когда Прю осторожно указывает ей на то, что это не столько её тайна, сколько моя, и даже не моя, а Конторы, в ответ Стеф делает ноги, ночует у бойфренда и одна летит в Бристоль. Семестр для неё начинается с двухдневным опозданием, а за своими вещами она посылает к нам всё того же бойфренда.
* * *
Появлялся ли Эд в качестве гостя в этой семейной мыльной опере? Нет, конечно. Каким образом? Он же не покидал Туманного Альбиона. Впрочем, однажды (наверняка я обознался, но эпизод запомнился), когда мы заказали в горнолыжных «Трёх вершинах», откуда открывается обзор на весь пейзаж, пирог с сыром и графин белого вина, Прю увидела молодого человека, похожего на Эда как две капли воды. Не какое-нибудь там чучело. Мужчину из плоти и крови.
Стеф отлёживалась. Мы с Прю, накатавшись вдоволь, решили тихо, зигзагами съехать по склону, поужинать и отправиться спать. И вот тебе на, в ресторан входит подобие Эда в вязаной шапочке с помпоном — такого же роста, с таким же видом отверженного, обиженного и слегка потерянного, — на пороге тщательно оббивает снег с ботинок, обращая на себя внимание посетителей, потом срывает защитные очки и щурится на сидящих, как будто забыл обычные очки дома. Я даже поднял руку, чтобы приветственно ему помахать, да вовремя себя остановил.
Прю, быстрая на реакции, успела перехватить взглядом мой жест и, видя моё замешательство, мне самому непонятное, потребовала полного и честного объяснения. Я дал ей краткую версию: в Атлетическом клубе есть парень, который от меня не отстанет, пока я с ним не сыграю. Но Прю этого мало. Чем он успел меня зацепить? Почему я так спонтанно отреагировал на его двойника? Совсем не в моём стиле.
