Любимым занятием Лёшки было рассказывать истории. Вещать он мог начать в любое время и в любом месте: в зале Труда, в столовой, во время уборки территории, в кузове грузовика, когда воспитанников вывозили в «командировки» на какие-нибудь массовые работы. Но чаще всего Лёшку пробивало на истории в спальне после отбоя. Его выступления начинались всегда неожиданно. Он просто вдруг начинал говорить и не останавливался, пока не досказывал очередную байку до конца, после чего умолкал и в развернувшихся дискуссиях участия не принимал.
Рассказчиком Холодрыга был отменным. Даже в самые невероятные моменты повествования его лицо и голос оставались бесстрастными, что придавало его россказням особый мистический шарм. В интернате Лёшка обитал едва ли не с пелёнок, поэтому успел накопить такое количество разных историй, что, умей он писать и не будь «белым», мог бы, пожалуй, издать толстенную книжку. Вот только писать он не умел, а книжку про злоключения «белых» детей никто бы не стал издавать.
Он рассказывал про надзирателя по труду Лапина, который угрозами затаскивает в свою каморку девчонок-подростков и обращается там с ними, как с женщинами из Дома Холостяка. Рассказывал про медика-надзирателя Валентину Зуб, которая вкалывает младшим воспитанникам какой-то особый препарат, после которого малыши не шумят, не бегают, а сидят как куклы и только смотрят перед собой остекленевшими глазами. Рассказывал про чёрный сейф в кабинете директора, где хранятся сотни детских деактивированных унэлдоков. Но самые страшные его истории были про исчезнувших детей.
— Смотри в оба! — сообщил Холодрыга в первый же день их знакомства. — Дети здесь пропадают. И в последнее время всё чаще.
— Как это? — похолодел Славка, больше от тона, каким всё это было сказано, чем от самой новости.
— Говорят, их увозят и продают на органы — вырезают сердце, печёнку, выковыривают даже глаза. Поэтому притворяйся больным. Всегда притворяйся. Больных не трогают.
— Кто говорит?
— Я говорю, — ответил Холодрыга. — И ты уж мне поверь.
А дети действительно пропадали.
За два с лишним года, что Славка провёл в казарменных стенах детдома, он убедился, что слова Холодрыги не были обычной страшилкой на ночь. Дети исчезали каждый месяц. В такие дни в огромном зале Труда, куда сразу после завтрака сгоняли всех воспитанников интерната, поднимался тихий шёпот. Из уст в уста растекалась новость о новом исчезновении. Этот шёпот, как затяжной дождь, ещё долго шелестел под высоким потолком.
Лёшка исчез через полтора года после их знакомства, перед самым выпуском.
* * *
Славка закинул очередной туго набитый мусором мешок в контейнер и посмотрел на Дворец. Получается, подумал он, детей вполне могли забирать в рабство. Это даже удобно — ребёнка проще сломать и воспитать из него послушного крепостного слугу. А сколько таких интернатов в стране? Уйма! Но одними детьми ведь не ограничивается. Людей просто крадут с улиц, как лиса крадёт кур из курятника. И тогда это никак не может быть чьей-то личной инициативой. Это уже заговор, огромный по своей масштабности. Ведь браслеты желательно снимать так, чтобы Система не отреагировала. А как такое можно сделать? Только если удоки снимают в официальном порядке, как, например, с умерших людей. Да! Они объявляют всех украденных умершими! Но для этого в заговоре должны участвовать и медики, и паспортисты-учётчики, и даже… В это было трудно поверить, но… даже сотрудники МГБ. И если белобрысый не соврал, и у каждого «светлого» есть свои крепсы, то только так, а не иначе можно всё это устроить.
Он вспомнил ещё кое-что. В начале апреля в один и тот же день, никому ничего не сказав, из артели ушли грузчик Захар и фасовщица Ольга. Такую работу просто так не бросают. Артельщики судачили, что их переманил к себе «король колбасы» жар Савельев, более достойного объяснения никто не находил. Но скоро стало известно, что Захар и Ольга совершили самоубийство, сбросившись с обрыва в каньоне реки Лавы, мол, любовь у них была, а смазливую Ольгу «комиссар наслаждений» из Минздрава очень настойчиво, не без угроз, зазывал на работу в Дом Холостяка. Вот влюблённые и решили навсегда остаться вместе. Об этом рассказал один из бригадиров, и новость быстро разлетелась по артели. Вот только во второй бригаде, где работал Захар, никак не могли понять, как люстрированный за мужеложство парень мог так споро «переобуться», что даже наложил на себя руки от чувств к бабе.
Тогда Славка не особо обратил внимание на эту историю. Самоубийства среди белых не редкость — нищета, жизнь в постоянном страхе и апатия от беспросветного будущего толкают людей на этот грех. Но теперь он уже сомневался, что всё было именно так, как рассказал тот бригадир. Да и другие известные ему случаи самоубийств вполне могли таковыми не быть. Тел-то никто не видел.
А если всё так, как поведал ему белобрысый, значит, никакой надежды нет. Их никто не спасёт, не освободит. Ни сегодня, ни завтра, ни когда-либо ещё.
* * *
Близкий вечер ничуть не унял повисшую над землёй духоту.
— Ну как ты? — старик смотрел на Славку, Славка вглядывался в расплывающийся в знойном мареве горизонт. — Очухался? Привыкаешь понемногу?
— А что, к такому разве можно привыкнуть?
— Привыкнуть ко всему можно. И к хорошему, и к плохому. Привычка, она ж, как накатанная колея. Встрял в неё и пошло-поехало. И уже, глядишь, а всё как будто так и надо.
— Кому надо? — хмыкнул Славка.
— А ты-то сам чего хочешь? Чего тебе надо?
Славка задумался. Казалось, простой вопрос, но всякий наскоро приходящий на ум ответ тут же крошился, как рассохшийся ком земли, и превращался в пыль. Простой этот вопрос требовал ответа сложного и глубокого, и, поняв, что Дядёк собирается втянуть его в очередную нудную философскую беседу, Славка быстро выхватил первое, что валялось на поверхности, и швырнул старику:
— Да просто жить. Чего ещё?
— Так живи, — охотно согласился Дядёк. — Всё у тебя для этого есть…
Они стояли на берегу гавани. Вечерний простор был наполнен стрёкотом кузнечиков и благоуханием цветов, высокое небо сияло фиолетово-розовой фольгой. В огромных окнах дворца, опустевшего с отъездом гостей и молодой хозяйки, истаивал очередной Славкин день в неволе. Ствол старинной пушки, обращённый в сторону безмятежной глади озера, золотился под светом заходящего солнца. Славка положил на него руку и погладил. Ствол был тёплым, словно внутри текла живая кровь. Эта пушка даже умеет разговаривать — она очень внятно произносит слово «раб».
2.4 Сомов
— Приехали. Дальше пройдёмся.
Каша выскочил из служебной «Грозы», едва тяжёлая машина остановилась на стоянке владений супругов свет Мулячко. За командиром из броневика вылезли Сомов, маленький пухлый криминалист Яша Рушницкий и долговязый водитель поручик Пётр Скоробогатов.
К ним тут же подбежал похожий на подростка молодой худощавый охранник и вытянулся по стойке «смирно», испуганно тараща голубые глаза-пуговицы.
