За всю жизнь, не имея никаких отношений с противоположным полом, Славка видел голую женщину только однажды. Да и то издалека. Но память о том случае хранила каждую подробность этого примечательного события…
* * *
Как-то по весне, когда он ещё был полноправным и заканчивал седьмой класс, крышу Славкиной девятиэтажки начали перестилать новым рубероидом.
Каждое утро бригада рабочих поднималась на последний этаж, и мордатый рябой бригадир отмыкал замок люка, ведущего на крышу. Жил Славка на самом последнем этаже и, уходя в школу, нередко заставал работяг в тот момент, когда они один за другим исчезали в квадратном проёме, через который были видны облака.
Даже в выходные бригада, у которой, видимо, поджимали сроки, продолжала исправно уходить в небо. И как-то в субботу Славка вышел на лестничную клетку и, запирая за собой дверь, заметил на одной из верхних ступенек металлической лестницы, ведущей на крышу, подвешенный за дужку замок, с торчащим из него ключом. Это был замок от люка. От неба замочек!
Решение пришло мгновенно.
Славка вскарабкался по тонким ступенькам лестницы, выдернул ключ и бегом направился к расположенном через двор универсаму «Полюшко», возле которого был небольшой закуток с вывеской «Металлоремонт».
Пожилой белоголовый мастер в синем халате бегло осмотрел протянутый Славкой ключ, выдвинул стойку, на которой висели ещё ничего не умеющие открывать заготовки ключей, безошибочно выбрал нужную и приступил к работе. Через несколько минут в руках у Славки было уже два ключа — потемневший поцарапанный старый и блестящий ещё теплый новый.
Старый ключ он вернул на место, а новенький оставил себе.
Так у него и у его друга Вальки появилось своё тайное место, принадлежащее только им. Крыша.
Они часто вылезали сюда по вечерам смотреть «колыбельную солнца», когда предзакатные краски опускаются на сонную гладь Невской Губы, растекаются от края до края огромными пятнами нежнейших оттенков: фисташковым, малиновым, померанцевым. А когда силы уходящего за горизонт солнца уже не хватало, чтобы творить цветовые аккорды, небо и залив пропитывались невероятным черничным колером. И в безветренные ночи далёкие огни города пронизывали зеркальную поверхность воды трепещущими сверкающими золотыми и серебряными нитями.
Друзья приходили сюда после шумных дворовых игр, уставшие и опустошённые, и, сидя на расплюснутой картонной коробке, заново наполнялись спокойствием и смыслом.
На крыше было хорошо молчать, а если и говорить, то о чём-нибудь сокровенном, о чём не скажешь просто так, походя, в суетливой многомерности дня. Они говорили о мечтах, заботах и, конечно, о девчонках.
На крыше Славка впервые узнал, что Вальке нравится их одноклассница Аня Байваровская, флегматичная отличница с толстой длиннющей чёрной косой. А Славка признался, что влюблён в Милку Мишину, по которой сохла половина школьных мальчишек.
Эти признания ещё крепче сплотили их дружбу.
И клятву свою на крови они тоже придумали и дали здесь, на крыше.
Раскладным ножиком, который Валька стащил у отца, каждый сделал себе на ладони надрез. Такой, чтобы проступила кровь. Потом оба трижды дрожащими от важности происходящего голосами произнесли придуманные Славкой немного нескладные слова обета: «Был друг по школе, стал брат по крови!» И, согласно ритуалу, обменялись кровью. Сначала обычным рукопожатием, потом «солдатским», а на третий раз встречным хлопком.
С тех пор они здоровались и прощались только так.
Через год, когда Славка уже оказался в интернате для «белых», ему передали конверт, на котором стоял обратный адрес Вальки. Славка так и не успел проститься с другом, когда после гибели отца его перевели сначала в Дом Семьи, а потом и в интернат для «бинтов». С огромным трепетом он вскрыл тот конверт и достал криво вырванный тетрадный лист в клеточку. На листке темнело несколько бурых пятнышек, и ниже наискосок было приписано: «Это твоя — возвращаю…» И больше ни слова. А больше и не нужно было никаких слов.
Но это случилось позже. А тогда они могли подолгу неспешно бродить туда и обратно по их собственной крыше и делиться тайнами и планами, не споря, не крича, не перебивая друг друга, как это бывает обычно в школе или во дворе. В такие минуты они чувствовали себя настоящими, почти взрослыми, и их волнующе откровенные разговоры сближали намного сильнее, чем любые совместные игры.
Но вся эта тактичная сдержанность, опахнув их своей значительностью, рано или поздно таяла. Быть постоянно взрослым тяжело и скучно. И Славка с Валькой возвращались к прежней озорной беспокойности, находя себе новые развлечения.
Здорово было запускать с крыши бумажные самолётики, нарисовав у них на крыльях отличительные знаки изготовившего их «конструкторского бюро». У Славки были «ЛаС-178», а у Вальки «Зу-126», по номерам их квартир. Побеждал тот авиаконструктор, чей самолёт улетел дальше от «аэродрома» — угла дома. Запускали поочерёдно по нескольку штук. И искать их потом на земле, обшаривая соседние улицы и дворы, было не менее увлекательно.
А ещё через дорогу стояла точно такая же девятиэтажка. И поэтому крыша позволяла любоваться не только сказочной палитрой заката, но и украдкой наблюдать за тем, как в ярко освещённых ячейках своих квартир проводят последние часы уходящего дня другие люди. Достаточно было лечь на самом краю, и тогда окна верхних этажей соседнего дома превращались в маленькие светящиеся экраны, в каждом из которых транслировалась чья-то вечерняя жизнь.
Дорога, разделявшая дома, была не очень широкой, и видно всё было достаточно хорошо.
Ближе к ночи то, что днём существует как общество, фрагментируется, рассыпается на частности, закупоренные в медовых сотах окон. Словно насекомые в капле янтаря или как большие сонные рыбы в аквариумах, вечерние люди едят, смотрят телевизор, читают, перекладывают с места на место вещи, расстилают постели, ведут беседы, бесцельно ходят туда-сюда, замирают в глубокой задумчивости и не знают, что с крыши за ними наблюдают две пары любопытных глаз.
В один из таких вечеров Валька начал вдруг щипать Славку за локоть.
— Смотри, смотри, тётька голая!
— Где?!
— Да вон! На восьмом этаже, где балкон с велосипедом!
Славка зашарил взглядом по мозаике светящихся окон и, наконец, увидел.
Женщина, сложив по-турецки ноги, сидела на ярко-голубом коврике лицом к окну. У неё были чёрные волосы, заплетённые в две короткие торчащие в стороны косички. Точки сосков, хоть и были из-за расстояния всего лишь точками, намертво приковали Славкино внимание.
Немного посидев неподвижно, женщина вдруг отклонилась назад, вывернула локти, выгнула спину и встала на «мостик». Постояла немного и принялась раскачивать бёдрами вверх и вниз. При этом её расставленные ноги были обращены как раз в сторону разом переставших дышать друзей.
Славка во все глаза смотрел на пляшущий чёрный треугольник, а в голове завертелось неприличное слово, которым этот треугольник и всё остальное, что прячется под ним, называют. Слово это звучало всё громче, оглушая и без того ошалевшего Славку. А женщина, побыв «мостиком», начала принимать другие замысловатые позы. Она извивалась как змея. Прогибалась как кошка. Складывалась как ножик Валькиного отца. И даже становилась на голову.
