За причинение тяжкого телесного повреждения Ивана осудили на семь лет и отправили в зону усиленного режима, где ему пришлось несладко. Иван относился к касте мужиков. Часто ему приходилось работать в две смены, по 16 часов подряд — все выработанное за вторую смену записывалось на кого-то из урок, который даже не появлялся на работе. Продуктовые посылки, присылаемые женой, часто половинились. В конце концов, от голода и истощения у Ивана «поехала крыша». Начались затмения. По несколько часов он ничего не видел и не слышал, ощущая только глухую темноту. Потом взял топор и решил повторить свое преступление — на этот раз уже совершенно сознательно.
Ремейк оказался не более удачным, чем оригинал: Иван достал-таки топором своего обидчика из дрок, но тот отделался легкой раной, а Иван попал под новое уголовное дело. К счастью, следователь все же обратил внимание на странности в его поведении и отправил Ивана в печально известную лагерную психбольницу в Вихоревке Иркутской области, где тот пробыл целый год. После чего его привезли в Благовещенск — менее чем за полгода до конца срока.
В камере № 4 Иван большую часть суток спал. Вечером ему давали большую дозу тизерцина — лекарства, вызывавшего сонливость и заторможенность. Мы будили Ивана тогда, когда в коридоре начинали греметь ведра с кашей. Еще с полчаса он сидел на койке, качаясь из стороны в сторону и глядя вокруг пустыми, как бельма, глазами. К тому времени, когда в кормушке появлялась каша, он уже почти приходил в себя. Медленно ее ел, надолго застывая с ложкой у рта, и никогда не поспевал доесть к тому моменту, когда баландеры начинали собирать пустые миски.
Зато четвертый обитатель нашей камеры к этому времени уже съедал и свою пайку, и дополнительную миску каши, пел песни и ходил по камере короткими шажками, более похожими на прыжки, ожидая, когда его выпустят в коридор. Его фамилия была Зорин, за глаза мы называли его Дебила — и это была даже не кличка, а диагноз.
Зорин родился в Магадане, кажется, он был сиротой и большую часть из своих 19 лет провел в сумасшедшем доме. Обстановка дурдома была для него родной, он замечательно в ней ориентировался и даже здесь умудрился стать кем-то вроде официального поломоя. Так что большую часть времени — к вящему удовольствию обитателей камеры № 4 — проводил в коридоре с тряпкой в руках.
Он просыпался задолго до подъема, появлялся в камере вновь непосредственно перед завтраком. С непременной дополнительной миской каши, заработанной поломойством — и заодно стукачеством, — а то и с каким-нибудь домашним пирожком, которым его угощали санитарки, чью поломойскую работу Зорин как раз и выполнял.
Не вынимая пирожка изо рта, Зорин начинал свой бесконечный и громкий монолог — как будто бы с ним кто-то разговаривал. Основной темой монологов был сам Зорин, какой он умный, как его все любят и ценят и какая у него отличная жизнь, а в магаданском дурдоме так была и вообще замечательной. Словом, это была ходячая иллюстрация к книге какого-нибудь психологического гуру, советующего для счастья просто почаще повторять: «У меня все хорошо, я очень умный, красивый, меня все любят» и т. д.
Непременно в его монологе проявлялся и какой-то «он», кто назвал Зорина «дебилом»:
— А он мне говорит: «Ты — дебил». А я разве дебил? Я врача спрашивал, врач сам сказал, что у меня диагноз — алигафриния. А он говорит: «Дебил». Ну, я ему и врезал…
По-видимому, за это «врезал» — и, наверное, сильно врезал — Зорин попал прямо из дурдома в тюрьму и потом в СПБ. Здесь на ночь ему давали немного аминазина, но от него он только жутко храпел по ночам.
Этот персонаж был бы просто мелкой неприятностью, если бы временами не становился опасным. Стоило только кому-нибудь ему возразить, или просто Дебиле казалось, что ему возражают, как немедленно коротышка начинал надуваться — в подобие той южноамериканской лягушки, которая, попадая в опасность, накачивается воздухом и многократно увеличивается в размерах. Его лицо краснело, а вечно вылупленные глаза уже вылетали из орбит. Тогда он орал, брызгал слюной, сжимал кулаки — и угрожал.
Он скажет медсестре, что Голубев курит, что Иван обещал убить Царенко, что я пересказываю передачи «Голоса Америки», и ему, конечно, поверят, и тогда нам всем будет плохо.
Это было правдой. По каким-то не совсем понятным причинам Зорин был облечен безоговорочным доверием медсестер и врачей. Мы же все в камере № 4 были в заложниках у дебила и психопата.
Лучше всех это знал пятый пассажир нашей шлюпки дураков — самый тихий и бессловесный, обитавший на последней койке рядом с дверью. Его звали Валера Горбунов. Молодой щуплый парень, на вид не старше 25 лет. Мы не знали, откуда он и в чем состояло его преступление, а сам он ничего не рассказывал о себе. Он вообще никогда не говорил. Валера был классическим кататоником, сошедшим в камеру № 4 как будто прямо со страниц учебника психиатрии. Если бы где-нибудь в мире проводился конкурс Mister Catatonic, то Валера, без сомнения, занял бы на нем первое место.
Он лежит круглые сутки на спине, глядя прямо перед собой немигающими глазами. Лицо наполнено непроницаемым спокойствием. Бритый затылок не касается подушки, паря над ней примерно в пяти сантиметрах, — тот самый синдром «воздушной подушки», довольно неправдоподобно описанный в учебниках. Иногда шея, видимо, устает, голова опускается, но через какое-то короткое время вновь принимает свое обычное «воздушное» положение. Руки расслабленно лежат по бокам. Если руку поднять, то она ненадолго повиснет в воздухе именно в том положении, в каком ее оставить. Потом медленно, как будто стекая, опустится вниз — в психиатрии это называется «восковой гибкостью».
Валера больше всех страдает от Зорина — хотя страдает ли он и вообще чувствует ли что-либо — загадка. Беда Валеры заключается в том, что сам он, конечно, ничего не ест и кормить его добрые медсестры поручают именно Зорину.
Зорин подходит к этой процедуре основательно. Он берет миску с горбуновской кашей, крошит туда хлеб — вернее, меньшую часть пайки, большую он съедает сам. Заливает все это сладким чаем или киселем и основательно перемешивает. Аккуратно подкладывает грязное горбуновское полотенце вместо салфетки. Лицо Горбунова при этом остается недвижимым, хотя мне почему-то кажется, что в эти минуты внутри он должен наполняться ужасом. Нам же точно становится не по себе, и мы стараемся отвернуться, чтобы не видеть продолжения действа.
Зорин ведет свой бесконечный монолог, объясняя Горбунову, какой он, Зорин, опытный и умелый, что ему доверяют кормить дураков вроде Горбунова, которых и кормить не надо, потому что таким лучше сдохнуть. Его тон вполне мирный и ничего плохого не предвещает — сцена, напоминающая первый подход маньяка к своей жертве: «Дядя добрый, дядя девочку не обидит…» Намешав свою отвратительную смесь, Зорин засовывает Горбунову в рот алюминиевую ложку и начинает крутить ею, стараясь раздвинуть зубы — металл с отвратительным звуком скрипит о зубы.
Затем он быстро набивает Горбунову рот смесью и ждет — естественно, ничего не происходит. Тогда Зорин начинает трамбовать смесь во рту у Горбунова ложкой, засовывая ее все дальше, — не знаю, попадает ли туда пища, но ложка пропихивается в горло и вызывает рвотный рефлекс. Горбунов срыгивает, при этом пища вытекает на полотенце и одеяло, что-то попадает и на пижаму Зорина.
