Этого момента он и ждет. С криком, притворно выражающим оскорбленную добродетель, Зорин орет на Горбунова: «Я тебя, гада, кормлю, а ты — на меня блевать?!» И Дебила начинает бить своего подопечного. Дебила не бьет по лицу, дабы не осталось синяков — но сильными боксерскими ударами лупит в грудь и по животу. Тело Горбунова содрогается — хотя на лице все равно не отражается никаких эмоций.
Наконец, устав, Дебила делает нечто единственно эффективное. Он зажимает Горбунову нос, тот задыхается, пытается схватить воздух, при этом часть пищи, наконец, проскакивает в пищевод. Повторив это несколько раз, Дебила теряет интерес и выливает оставшуюся смесь в унитаз. Однако «кормление» еще не закончено.
Вытерев лицо Горбунова полотенцем, Дебила скручивает его жгутом и «на десерт» устраивает «педагогический» сеанс. Он бьет им несколько раз Горбунова по лицу, после чего обвязывает вокруг шеи и начинает медленно Горбунова душить. «А теперь надо сказать «спасибо» за то, что тебя покормили… Ну-ка говори „спасибо“…»
Лицо Горбунова постепенно краснеет, потом оно приобретает синюшный цвет, он не двигается, но его руки уже начинают ходить мелкой дрожью, которая усиливается и переходит в конвульсии. Его тело крепко придавлено Дебилой к койке, но конечности заходятся в судорогах, дрыгаются голова, руки, ноги. Наконец Дебила, довольный, отклеивается и отпускает жгут. Горбунов затихает, постепенно принимая свою обычную позу.
Столь эмоциональной экзекуция была не всегда — Зорину требовалось, наверное, некое вдохновение для исполнения всех включенных в программу актов. Поэтому я даже не в первый день понял, что происходит, но, поняв, удивился — не столько Зорину, сколько реакции Ивана и Голубева, которые спокойно лежали, отвернувшись к стене.
Когда Зорин ушел, они объяснили мне, что уже пытались что-то сделать. Как результат сначала персонально к Голубеву явились два санитара, которые устроили тщательный шмон на предмет табака (к счастью, не нашли). Когда же обычно спокойный Иван начал с Дебилой ругаться, тот рассказал медсестре, будто бы Иван пытался отобрать еду Горбунова и съесть ее сам. Бык-Царенко сказал Ивану твердо, что прощает его на первый раз, но в следующий — Иван будет наказан. Иван было попытался изложить свою версию, но Бык не поверил: видимо, привычно оголодавшее лицо зэка не делало ее убедительной.
Тем не менее наблюдать эти садистские сеансы по три раза на дню было невозможно и надо было что-то делать. Я выбрал момент, когда наименее вредная медсестра — толстая женщина с татарским лицом, но русским именем Зоя Ивановна — заглянула в камеру, и попросил у нее разрешения кормить Горбунова самому. Зоя Ивановна удивилась, сказав, что не надо, ибо Зорин и так кормит. Тогда я объяснил ей происходящее в деталях. Как мне показалось, Зоя Ивановна отнеслась к сказанному с пониманием и даже сочувствием — увы, впечатление оказалось ложным.
Вернувшийся вскоре в камеру Дебила навис над моей койкой с кулаками. Он плевался и орал, что устроит мне такую жизнь, что я на коленях буду просить у него прощения, что меня заколют лекарствами до полусмерти, и пообещал еще с полдесятка «казней египетских». Ситуация была неприятной и опасной. Дебила устраивал весь спектакль с явно провокационными целями.
Не получив ответа, Дебила, поорав еще какое-то время, успокоился. Ту ночь я спал плохо, уже прокручивая в голове варианты обещанных неприятностей. Утром Иван меня, правда, немного успокоил, безапелляционно заявив, что «все обойдется, ничего не будет». Как обычно, причины своей уверенности он не пояснил.
Однако обход начался все же неприятно. Бык прямо от двери подошел к моей койке и грозно навис надо мной примерно так же, как Зорин вечером — разве что без кулаков. «Вы слишком много разговариваете… — отрывисто и непонятно заговорил он. — Снова клевещете. Мы это будем лечить…»
Похолодев, я кое-как промямлил, что ничего клеветнического не говорил, — но если он про Горбунова, то пусть сам посмотрит на синяк у того на груди. Бык исподлобья глянул на меня, потом на Зорина — но все же приказал санитару снять с Горбунова пижаму.
Санитар закатал горбуновскую рубаху — и все обомлели.
Признаться, я сам не ожидал увидеть такого: под рубахой оказалось не тело, а произведение художника-абстракциониста. Кулаками Зорина там была «нарисована» большая окружность, желтая по краю и постепенно сгущавшаяся к центру. Цвет переходил в зеленоватый, становился синюшнотрупным и вокруг солнечного сплетения приобретал уже черно-фиолетовый оттенок — я никогда не видел синяков настолько темного цвета.
Ни слова не говоря, Бык вышел из камеры, резко закончив обход. В обед в камеру явились медсестра с санитаркой, последняя кое-как сама немного покормила Горбунова. Вечером, когда врачей уже не было, санитарка не стала ломать комедию и поручила кормежку Ивану. С тех пор мы занимались этим поочередно.
Кормление кататоника было противной и грязной работой — в настоящей клинике это делали бы без особых усилий через шланг, — однако мы занимались ею даже с удовольствием, ибо это была наша общая, пусть мелкая, но победа. С другой стороны, для Дебилы она ни в коей мере не стала поражением. Ему даже не увеличили дозу аминазина, и он полностью сохранил свои поломойские привилегии.
Вскоре после завтрака его, как обычно, забирали из камеры отмывать испачканный кашей и чаем пол в коридоре. Затем наступал черед приготовлений к обходу. В СПБ обход был своего рода аналогом тюремной проверки, но там она делалась всегда бегом и кое-как. Обход же был действом почти сакральным, как в Институте Сербского, — это была встреча заключенных с богом, от которого зависели и жизнь, и судьба. И, как всякое сакральное действо, обход имел свой ритуал.
Уже при приближении обхода санитар громко стучал ключом в дверь — звон разносился по всему коридору. Этот звук означал, что надо заправить койки и сесть — встретить обход лежа было грубым нарушением ритуала, влекущим неизбежные божественные кары. Затем распахивалась дверь, и в камеру в строгом порядке входила процессия.
В отличие от ритуала Института Сербского, напоминавшего явление светлых олимпийских богов, в Благовещенске царил другой жанр — повторявший, скорее, египетскую «Книгу мертвых». Первым шел одетый в черное предвестник богов — старший санитар смены. В руках, подобно египетскому богу Сету, олицетворению всего злого, включая насилие, он нес большой стальной ключ — почти точную копию египетского анха, символа жизни и смерти. Затем шествовал главный бог отделения — сам Бык-Апис-Царенко. За Царенко следовали один — два врача Первого отделения. В мое время они почему-то часто менялись, так что на обходе выстраивались в соответствии со стажем службы — подобно буддистским монахам на процессиях. Как и в Институте Сербского, обход проводился противосолонь — против часовой стрелки.
Царенко проходит мимо недвижного Горбунова, лишь искоса на него глянув. Спрашивает Зорина тоном, каким обычно говорят с детьми пяти — семи лет: «Ну, как дела?» Зорин с горящим от восторга взглядом отвечает: «Все хорошо, Валентин Иванович! Готов к переводу в рабочее отделение!», — но Царенко уже не смотрит на него и переходит к Ивану. Беседа с Иваном тоже мимолетна. Иван каждый раз нудит об одном и том же — о том, что его срок через несколько месяцев кончается, и нельзя ли его перевести в обычную психбольницу. На это Царенко стандартно отвечает: «Будешь лечиться, сколько нужно». После этого Бык поворачивается ко мне.
