С миской SPAM, открытой в процедурке, вечером я вернулся в камеру, угостил сокамерников. Все ели с удивлением:
— Это что? Правда, из Америки?
Тут Дед Колыма, жевавший ветчину остатками зубов, неожиданно подтвердил:
— Точно из Америки. Мы на Колыме это ели. Ударникам давали.
Впервые за все время в Третьем отделении я рассмеялся. В СПБ сидели почти 800 человек, и только двое знали, что такое SPAM — я и Дед Колыма, и оба в первый раз попробовали его в тюрьме.
В СПБ Дед Колыма сидел за «преступление страсти»: из ревности и, конечно, в пьяном виде он гонялся с ножом за своей старухой (Пушкин, ау! Вот тебе настоящая русская сказка про старика и старуху). В остальном Дед Колыма был существом безобидным и жалким. Старуха потеряла много крови, но выжила, а вот выживет ли Дед Колыма в СПБ — был еще вопрос. Ему давали большие дозы нейролептиков, от чего Дед Колыма постоянно трясся, постоянно просился в рабочее отделение, но Ягдина ему разумно отказывала, ибо толку от него там просто не могло быть.
С Ваней-якутенком, лежавшим на койке, торцом приставленной к койке Астраханцева, Ягдина разговаривать не стала. Якутенок все равно плохо говорил по-русски, а если и говорил, то нес нечто нечленораздельное. Это был тот самый каннибал из камеры № 11 Первого отделения, съевший собственную маму. Проторчав в строгой камере года три, он проявил себя вполне послушным и исполнительным, убедив врачей, что на его место в камере № 11 есть более подходящие кандидаты. В нашей камере он тоже был невидим и неслышен, обычно лежал на койке и по первому окрику делал все, что требовали, что бы то ни было — в отличие от ефрейтора Кротова, который затевал склоку по самому бессмысленному поводу.
Мимо него Ягдина прошла, тоже не слушая. Единственным пациентом, на ком остановился взгляд Ягдиной, был мой сосед через проход Саша Проценко
[84].
— Как дела, Саша? — подозрительно ласково спросила Ягдина.
— Все хорошо, — и Саша даже попытался сделать некий умиротворительный жест руками. Получилось неважно, руки от нейролептиков сильно дрожали.
— Можно на беседу? — попросил он ее.
— Да, вызову, — и ушла.
Это она обещала ему каждый день. Несколько дней назад Саша спокойно лежал на койке и слушал музыку. Радио в палате было настроено только на одну местную станцию. Изредка между бодрыми рассказами о доярках и песнями «Ленин всегда молодой» играли что-нибудь классическое. Кажется, тогда это был Чайковский. Саша слушал и тихо наслаждался, блаженно улыбаясь.
Проходя по коридору от камеры к камере, Ягдина и застала эту сцену. Открыла кормушку и спросила у Саши, почему он улыбается.
— Музыку слушаю, — честно ответил он.
— Громкую? — с любопытством спросила Ягдина. — И нравится?..
А наутро Саша получил новое назначение, триседил, — не имея понятия, за что и почему. Лишь потом догадался, что Ягдиной из коридора не было слышно радио, и она решила, что музыка играла у Саши в голове. Разъяснять недоразумение на обходе означало выставить Ягдину идиоткой на глазах у всех и было плохой идеей. Саша просился объяснить все лично, но допроситься на беседу к «лечащему» врачу в СПБ всегда было mission impossible.
Дверь громко хлопнула — обход закончен.
Тут же в проход выскочил Вася Суржик и забегал по нему, как хомяк в колесе.
— Сука Аглая! Ведь знала, что не я курил, — у Сокола крыша съехала, — но записала меня.
Это было правдой.
Еще до возвращения Гальцевой Шпак почему-то перевел в камеру № 8 «растамана» Сережу Соколова из строгой, где тот сидел за ссору с медсестрой Аглаей Семеновной. Аглая была самым отвратительным персонажем Третьего отделения, включая тараканов — те по крайней мере никому не вредили.
Вообще-то ее звали Ангелиной, но трудно было дать имя, более не соответствующее натуре человека. Ленин был Владимир и, да, любил власть, Сталин был изверг, но, как библейский Иосиф, мудр, — Ангелина была дьяволом в юбке.
По ее повадкам было заметно, что с ГУЛАГом она знакома давно и, скорее всего, принадлежала к какой-то давней династии его сотрудников. Можно было легко представить, как еще девочкой она играла с куклами в игру «заключенные — надзиратель» и сажала их в ШИЗО.
Внешне она напоминала щуку — такой же острый нос, худоба, бесцветные рыбьи глаза. Аглая обладала поразительным инстинктом вычислять любые нарушения на расстоянии и через стенку — будь то курение, или зарядка, или неположенные разговоры. Причем, если при других медсестрах эти «преступления» еще могли закончиться «всего лишь» уколом аминазина, то Аглая явно писала в журнале наблюдений какие-то отягощающие обстоятельства — и за этим почти в ста процентах случаев следовал сульфозин.
Как только Аглая появлялась в проеме двери, камера замирала и замолкала. В ее присутствии действовал гулаговский принцип Миранды — все, что вы скажете или сделаете, будет истолковано против вас.
В камере № 8 Соколов — кличка его была Сокол — быстро показал, что с головой у него не все в порядке: покатила «измена». Растаманы обычно были людьми тихими, но только не те, кто начинал курить траву с 10–12 лет. Врачей не было — была суббота, — так что Сокол начал приставать к медсестрам, убеждая их, что у него «уменьшается голова». Он постоянно щупал ее руками, в панике стонал, что «голова сжимается», и чуть ли не на коленях просил что-нибудь сделать — хотя и сам не знал что. Медсестры держали болтливого Сокола за пранкера и разве что только не смеялись.
В воскресенье дело приняло совсем плохой оборот. Сокол выпал из реальности, замкнулся, курил без остановки на койке в камере — дым моментально засекла Аглая, дежурившая в дневную смену. Картина психоза была очевидна, но Аглая, видимо, имела что-то против Суржика и записала в «преступники» его.
Что произошло ночью, уже утром рассказывал Боря Гончаров. Он закосил вечернюю таблетку аминазина и не спал, всех прочих нейролептики выбили так, что мы пропустили целую античную трагедию. Оказалось, что Сокол на прогулке вытащил из забора кривой ржавый гвоздь и ночью принялся ковырять им вену.
Кожу на руке от порвал, но воткнуть гвоздь в вену никак не получалось — она ускользала. Тогда Сокол принялся этим гвоздем тянуть вену наружу в расчете, что она сама порвется. Вена вылезала, как червяк, но никак не рвалась. Боря многое видел в жизни, но тут и у него сдали нервы — он наорал на Сокола, чтобы тот прекратил.
Бесполезно. Сокол уже ничего не понимал и не слышал. Тогда Боря все же начал барабанить в дверь. Пока санитар проснулся и добрел до камеры, койка уже вся была в крови — хоть вена и оставалась цела.
Сокола быстро связали, отобрали гвоздь и отправили в строгую палату на вязки. Сейчас его койка стояла голая — окровавленный матрас и белье забрали утром. Только на стене еще виднелись брызги крови.
Попытки суицида в СПБ случались довольно часто, примерно каждый месяц. Кто-то пытался повеситься — на коленях, разорвав простыню и приладив ее к койке. Кто-то находил кусок стекла или любой другой острый предмет и резал вены. Все это вовремя пресекалось и заканчивалось недельным лежанием на вязках под аминазином с галоперидолом — после чего сам неудавшийся самоубийца уже не помнил, что и зачем он совершил.
