Не знаю, на что были похожи протоколы допросов, но в СПБ Харин не разговаривал ни с кем, на обращения не реагировал, разве что мычал. И на прогулках постоянно пытался пройти сквозь трехметровую стену. Он, как бульдозер, двигался к забору, долго в него тыкался, убедившись, что пути дальше нет, менял направление и двигался в противоположный забор — с тем же результатом.
В отличие от Харина, Владимир Турсунов был настоящим политическим. Работая учителем ГПТУ, он создал подпольную организацию из своих же студентов, которая поставила себе задачу бороться за «истинный ленинизм» — как полагается, с программой и уставом. Кто-то из студентов сдал организацию КГБ — так Турсунов оказался в СПБ.
В камере № 8 я занимал как раз его место. В зимнюю комиссию — после двух с половиной лет отсидки — Турсунова представили к переводу в психбольницу общего типа. Непонятно зачем, но уже после этого Турсунов написал письмо сыну и попытался отправить его нелегально. В нем Турсунов описывал пытки и условия СПБ — а заодно очень нелестно отзывался о психиатрах. Про Бутенкову Турсунов написал: «Эта корова с золотыми зубами». Письмо было перехвачено.
Женщины таких слов о себе не прощают. Представление в суд было отозвано — что было случаем уникальным, — и Турсунова начали усиленно кормить нейролептиками. На этом у него поехала крыша. За несколько дней до того, как я попал в Третье отделение, Турсунов, получив продуктовую посылку из дома, съел восемь килограмм в один присест — после чего облевал всю камеру. Тогда его перевели в строгую.
Если бы я не знал этой истории — а сокамерники в один голос утверждали, что до того Турсунов был совершенно нормальным, — то сейчас был бы уверен, что Турсунов такой же псих, как дед Харин. Его уже выпустили из строгой и разрешали выходить на прогулки, но впечатление он производил жутковатое.
Сейчас это было одно из тех существ, которыми была набита «обитель зла» — все те, кто получал высокие дозы нейролептиков по много лет. Глаза Турсунова, как будто покрытые глаукомой, ничего не видели. Он шаркал своими ботинками по гравию, медленно волоча их по мерзлой земле, — шаг ровно на длину ступни, переход от забора до забора занимал минут двадцать. Бушлат распахнут — не оттого, что не холодно, а просто тело не чувствует температуры, — руки в обычной нейролептической трясучке бьются о бедра, как у больного паркинсонизмом.
На обращения Турсунов не реагировал, отвечая непонятными междометиями. Не знаю, что бы он ответил на вопрос: «Жив ты еще или мертв?» Да и никто, собственно, не смог бы определить, было это существо человеком или неким передвигающимся овощем.
Глядя на Турсунова, я холодел, думая о том, что попади я завтра в Четвертое отделение к Белановскому, то через несколько дней стану таким же зомби. Впрочем, всего неделю назад я и в Третьем был незначительно лучше. И самое главное — от чего становилось совсем нехорошо — дьявольское «лечение» рано или поздно кончится. Однако сможет ли восстановиться мозг?
Физических сил двигаться не было. Я устроился прямо на земле, подставив лицо лучам дальневосточного солнца. Под ними было тепло. Земля была еще совершенно промерзлой, снег тоже присутствовал, прячась серыми кучками в теневых углах дворика. И все же яркое солнце на блеклом голубом небе безошибочно сигналило, что очень скоро будет тепло и даже жарко.
Как обычно на прогулке, ко мне подошел Чирков — тот самый парень из надзорки Первого отделения в пижаме с уточками. Чиркова интересовал очень важный и актуальный вопрос:
— Скажи, американцы были на Луне или нет?
Конспирология расцветала в СПБ столь же буйным цветом, как ныне на канале RT, причем от вопросов высокой политики (кто убил Джона Кеннеди? — общее мнение «наши», что имело хоть какой-то характер правдоподобия) — до самых бытовых (вроде откуда берутся вши?).
В надзорной камере все согласились с мнением парня, который утверждал, что вши заводятся от «тяжелых мыслей». Аргумент был весом:
— У моей тети умер муж. Так она сразу поседела, и тут же в голове завелись вши.
В отличие от убийства Кеннеди, вши были вопросом очень актуальным. Только на прошлой неделе нас дважды гоняли в баню — вместо обычных раз в десять дней — из-за эпидемии педикулеза, поразившей Третье отделение.
Сколько времени прошло на прогулке, никто не знал. Как и в СИЗО, пользуясь тем, что часов у зэков не было, здесь медсестры тоже воровали время прогулки. Вряд ли прошло и сорок минут, как вдруг раздалось: «Собрались! Все назад в отделение!»
Подняться на второй этаж, выстоять очередь в раздевалку, найти свои упрятанные в угол тапочки — иначе их запросто могли и украсть — и вернуться в камеру. От свежего морозного воздуха саднило в легких, сразу потянуло в сон.
Удар двери над ухом его мигом порушил. У двери стоял новенький — брошенный на освободившееся место Соколова. Он был смешон: маленький, еще молодой, но уже с морщинами на лбу. Новенький держал в нескладывающейся охапке матрас и прочие постельные принадлежности.
— Ты откуда? — спросил Астраханцев.
— Из Биробиджана, — охотно ответил новичок.
— Зовут как?
— Лева, — стыдливо произнес новенький, — Фридман.
— Еврей, что ли?
Об этом можно было не спрашивать: лицо было курносым, но все остальные черты сразу выдавали семитское происхождение. Внешне Фридман был удивительно похож на Бабеля — а то и на какого-то «мишугенера» из рассказов Шолом-Алейхема.
Историю его тоже надо было бы писать Шолом-Алейхему — пусть в оные времена и не было СПБ. Фридман происходил из семьи простых евреев, которые в 1930-е приехали в Еврейскую автономную область, то ли польстившись на обещания рек с кисельными берегами, то ли приняв предложение, от которого нельзя было отказаться.
Семья работала в колхозе, Лева тоже образования не имел, но подрабатывал, играя в рок-группе колхозного дома культуры. Его директора музыканты убедили купить им хорошую аппаратуру, которая стоила аж две тысячи рублей, — но поиграли на ней только один вечер. Вдохновившись качеством звука, через несколько дней рок-группа в полном составе выкрала гитары и усилители, растащив их по домам. Все обставили как ограбление со взломом.
Совершенное Фридманом должно было получить очередную номинацию на «Самое идиотское преступление года». Местному участковому понадобились сутки, чтобы его раскрыть — кроме музыкантов, украсть гитары в поселке было просто некому.
Все решилось по-деревенски. Дело закрыли явками с повинной, аппаратуру вернули, ущерб был полностью возмещен.
Однако через несколько месяцев семье Фридманов пришла в голову мысль, что на свете есть и лучшие места для евреев, чем поселок в Еврейской автономной области на Дальнем Востоке — где и евреев к тому времени не осталось (как шутил сам Лева, во всей области остался только один еврей — первый секретарь обкома Шапиро). Фридманы — как обычно — получили вызов от липового родственника из Израиля и подали заявление на выезд в ОВИР.
