В пыльном степном городишке Оренбурге по улицам бродили куры и в двух кварталах от главной улицы стоял неприметный деревянный домик, похожий больше на деревенскую избу. В середине XIX века там жил ссыльный Тарас Шевченко, и его дом особо не отличался от тех, в которых жили люди конца века двадцатого. Я приезжал в Оренбург дважды в год сдавать экзамены — и возвращался со странным чувством, будто бы совершил путешествие во времени.
Поезд из Оренбурга в Самару шел медленно по бескрайним ровным полям, засеянным пшеницей, и останавливался в каждой деревушке. На то была экономическая причина: в поезде был специальный вагон, из которого жителям этой хлебной области продавали хлеб. Своих пекарен в селах не было, и люди заранее толпились на станциях в очередях, иногда приходилось видеть расстроенное лицо какой-нибудь бабки, которая опаздывала к поезду, а значит, оставалась на целый день без хлеба.
Осенью 1977 года вместе со Славой Бебко мы сыграли в новую и куда более опасную игру. Перед принятием новой Конституции — вернее, новой редакции старой сталинской Конституции — мы раскидали по почтовым ящикам 70 листовок, в которых критиковали проект за отсутствие в нем каких-либо гарантий прав человека и за Статью 6, закреплявшую монополию КПСС на власть.
Я до сих пор не понимаю, как мы на этом не попались. По статистике КГБ, примерно две трети всех политических листовок в итоге оказывались у него в руках. Чекисты, как и прочие советские бюрократы, любили приукрашивать реальность, но граждане, действительно, часто несли такие находки в «компетентные органы». Кто-то делал это по советской привычке повиноваться, кто-то — из страха и боязни стать жертвой провокации органов. Листовки были написаны стандартным чертежным шрифтом и скопированы фотоспособом, но вряд ли КГБ было сложно установить авторство. Тем не менее ни тогда, ни позднее листовки в ходе допросов не упоминались.
На следующий год, используя на практике теорию «шести рукопожатий», Сарбаев смог найти контакт с московскими диссидентами. Собственно, рукопожатий оказалось достаточно двух: кто-то из знакомых Толи по Ленинграду оказался другом поэта Владимира Алейникова. Еще в начале 1960-х годов он стал одним из основателей известного поэтического сообщества СМОГ и для нас был личностью уже исторической (Евгений Рейн даже назвал его классиком новейшей русской поэзии). Похожий на лесного гнома, невысокий, бородатый Алейников встретил нас с Толей в Москве и отвел к Петру Якиру.
К тому времени Якир уже давно отошел от диссидентского движения, однако его дочь Ирина — жена Юлия Кима — и подруга Якира Люда Кардасевич продолжали работать и в «Хронике текущих событий», и в Фонде помощи политзаключенным.
Так, к лучшему или худшему, наш самарский кружок вышел из провинциальной изоляции и стал частью демократического движения. Главной выгодой от этого стал доступ к самиздату и тамиздату, который можно было читать в Москве и что-то забирать к себе в Самару. Московские диссиденты раздавали запрещенную литературу очень либерально, с отдачей или без. Возврат зависел не от читателя, а от КГБ — если книгу изымали на обыске, то получалось, что «без отдачи».
Вскоре естественным образом в Самаре возник небольшой филиал издательского дома запрещенной литературы. Мы распечатывали «Хронику текущих событий» в пяти машинописных экземплярах и отвозили назад в Москву, там получали новый выпуск — после чего начинался новый цикл.
Смысл обмена заключался в том, что так КГБ не мог выявить «издателя». Самарский КГБ знал только местные пишущие машинки, в Москве не знали самарских — ну, и из Москвы наша «Хроника» вообще могла отправиться куда-нибудь в Сибирь или на Украину. До ареста мы успели «издать» два выпуска, незаконченный выпуск «Хроники» № 50 был изъят на обыске. Другим нашим изданием стала еще совсем не известная тогда за пределами столиц поэма «Москва — Петушки»
[9].
… Пока печатал, ты курил,
как безумный, чтобы не задремать
и не наделать слишком много ошибок.
Закончив, отдавал страницы другому,
кто собирал отпечатанное сообщниками
в пять экземпляров запрещенной книги
и передавал их дальше другим.
Так переводы Поппера и книги Булгакова,
Солженицына, Ахматовой и Пастернака
попадали к тем, кто мечтал их прочесть,
людям, которых ты, наверное, никогда не встретишь и не узнаешь.
Лишь иногда вы собирались тайно с друзьями
выпить красного вина, покурить и послушать
что-то из книги, которую
только что создали вместе
[10].
Самой сложной частью работы была перевозка литературы. Нужно было выйти из дома часа за полтора до отхода поезда. Отрезать все хвосты, сменить несколько автобусов, добраться до вокзала. Заскочить в поезд за несколько минут до отправления и проскользнуть в вагон. Не выходя из купе дальше туалета, проехать почти до самой Москвы.
Сойти на одной из ближайших станций, добраться до Москвы уже на электричке — и к диссидентам. Там всегда ждали, радушно встречали, рассказывали новости, о которых никогда не писали в советских газетах, и даже поили кофе (в Самаре настоящего кофе уже давно нельзя было купить). И конечно, там можно было найти свежие копии самиздатовских журналов и новые, еще пахнущие типографской краской книги, изданные в Нью-Йорке или Франкфурте-на-Майне.
* * *
В Москве я обычно останавливался у Петра Якира. Самарцы обожали Петю — как его называли по диссидентской привычке обращаться друг к другу уменьшительными именами. Для меня, как для историка, пусть и «профнепригодного», знакомство с Якиром было встречей с самой историей — во всей ее жестокости.
Жизнь Якира была трагедией — к сожалению, отчасти ее персонажем Ионыч сделал себя сам. Он родился в семье сталинского командарма, расстрелянного во время Большого террора. Через год после смерти отца пятнадцатилетнего Петю вместе с братом тоже арестовали. Отсидев какое-то время без допросов, братья объявили сухую голодовку с требованием «Или судите, или отпускайте». На восьмой день голодовки им пришел ответ: «Ваше требование удовлетворено. Вы осуждены на пять лет». Своего брата Петя больше никогда не увидел — тот погиб в лагерях.
