Его профессия на воле была «паломник». Вася мигрировал по Дальнему Востоку, переезжал из города в город, где сразу отправлялся в церковь. Там сначала устраивался на паперти, собирая монетки. После чего долго и истово молился, пел псалмы, знакомился с богомольными старушками, а то и с одинокими женщинами помоложе. Через несколько дней Вася переезжал к одной из них жить.
На воле он должен был бы производить впечатление: высокий, осанистый, с окладистой бородой — от которой, конечно, в СПБ ничего не осталось. Своим высоким голоском Вася говорил на суржике из русского и церковнославянского, повторяя слова проповедей и псалмов. А через три — четыре месяца Вася из города исчезал — обычно прихватив что-нибудь ценное из имущества гостеприимной хозяйки.
Посадили его, впрочем, не за это. Вася был психопат и заводился без повода и с пол-оборота. Тогда его глазки суживались, Вася визжал, плевался и тут же лез с кулаками на «обидчика», который вообще не всегда понимал, в чем дело. Так Вася подрался с зэком, поспорив, когда была Пасха три года назад. Точно так же Вася задирался и на воле и сел за драку, в ходе которой порезал собутыльника ножом.
При этом Вася был тюремный герой. На этапе он повторил безумный «подвиг» — который я уже видел в Красноярске, — бросившись из строя зэков под стоявший на соседних путях вагон. В этот раз конвойный не промахнулся — и Вася показывал шрам, оставшийся от пули, которая прошила легкое насквозь.
На входе в отделение головы снова считали. Затем следовала раздача лекарств. Я лежал на койке спокойно — лекарств я не получал. На другой день после перевода в Шестое отделение меня вызвал на беседу начальник отделения, капитан Сергей Кисленко, который производил приятное впечатление. Местные говорили, что он был психиатром областной психбольницы, потом устроился в МВД, где сразу получил звание капитана.
Высокий, голубоглазый брюнет, с правильными чертами лица и интеллигентный по манерам, Кисленко, как и все «дальневосточные украинцы», тоже попал туда в детстве в результате сталинских депортаций. Ничего украинского в нем, правда, не было, кроме внешности.
Беседа продолжалась минут сорок и была довольно сумбурной. Кисленко зачем-то спрашивал анкетные данные, которые и так были неоднократно записаны в деле. Коснулись конфликтов с КГБ, демонстрации 1976 года, исключения из университета. Пара вопросов касалась уголовного дела, хотя и по касательной: «Зачем вы написали свою книгу?»
В ответ на вопрос: «Как вы себя чувствуете?» — я протянул ему руку с дрожащими от трифтазина пальцами. Кисленко сказал: «Ничего, скоро пройдет», — и эти слова зазвучали фанфарами в душе. Я понял, что трифтазина здесь не будет.
На этом беседа закончилась. И действительно, с тех пор в Шестом отделении я не получил ни таблетки.
Зэки возвращались в камеру и плюхались на койки. Принятая еда, холод и авитаминоз тянули спать, хотя смысла в этом не было: не пройдет и часа, как погонят на швейку, — можно было лишь чуточку подремать.
Присутствие в камере недвижимого и распластанного на вязках Коли Джумко создавало неприятный эффект нахождения в помещении покойника. Все молчали — конечно, кроме Радыгина, который, обращаясь к потолку, продолжал свой вечный бессмысленный монолог.
В двери появляется старшая медсестра швейки Анна Яковлевна — тучная немолодая женщина довольно доброжелательной наружности — собственно, пакостей от нее и не замечалось — и объявляет подъем на работу.
Швейка находилась ровно над Шестым отделением, на третьем этаже, через два пролета лестницы, и подниматься туда с утра зимой было мукой. До третьего этажа отопление почти не доходило, швейка обогревалась за день теплом 80 человеческих тел, быстро шивших и тусовавшихся в проходах. За ночь швейка остывала — на окнах уже был виден лед, — а вчера из-за комиссии мы еще и работали полдня, отчего цех промерз еще больше.
Было холодно, но лично мне было грех жаловаться на это. Я был упакован во все свое — от теплого белья, присланного из дома, до советских джинсов и куртки того же происхождения. Уже месяца через два после перевода я упросил Кисленко разрешить носить принадлежащую мне одежду, что он легко и сделал.
С тех пор, правда, эту одежду пару раз отбирали во всем отделении, оставив всех снова в сатиновых пижамках не по размеру и не по росту. Проходило время, и одежда возвращалась. Зэки в отделении снова гарцевали в своих куртках и штанах.
Шить и двигаться вообще не хотелось, хотелось лечь на доску швейной машинки и спать. Пока не появились вольные мастера цеха, это еще можно было сделать.
В цех я попал в тот же день после разговора с Кисленко. Научиться шить на ножной швейной машинке далось мне нелегко. Виною, конечно, была плохая координация движений от нейролептиков. Заправить нитку в иголку дрожащей рукой было проблемой. Держать строчку — еще большей. Очень скоро колесо машинки начинало крутиться в обратную сторону, нитка рвалась — и весь процесс требовалось пройти сначала.
Пусть норму с меня в первую неделю никто и не требовал, но я дошел до такого отчаяния, что даже думал попроситься в Пятое отделение работать в столовой. Я никак не мог понять, почему то, что легко получается у 16-летних девочек из швейного ПТУ, у меня не выходит никак. Злился на себя — и научился шить от злости. Злость — вообще лучшая мотивация для человека.
В швейном цеху мы производили разные вещи — пусть только и двух категорий.
Во-первых, все, что обращалось внутри ГУЛАГа. СПБ была пристройкой ГУЛАГа и обслуживала главным образом его. Шили зэковскую одежду — от кепок до брюк. К этому лично я относился серьезно. Это были вещи, которые люди потом будут носить годами, и вариантов выбрать или сменить их не будет. Пусть работа и была неприятной: толстая серая ткань зэковских роб плохо укладывалась в шов, перекосив шов, приходилось распарывать и начинать сначала.
Странно, что большинство зэков, даже отсидевших, относилось к этой работе спустя рукава.
— Ты что нашил? Здесь же все криво, — ругался приемщик цеха, пожилой татарин Хуснутдинов, и швырял в морду зэку пошитую им куртку.
Зэков это не волновало — их заботила только норма: с нее они получали свой мизерный заработок в два — четыре рубля, который тратили на табак и консервы. В борьбе жадности с гуманизмом последний неизбежно проигрывал. Спасибо хоть Хуснутдинову, который кое-как стоял на его страже.
Другая категория продукции предназначалась для психиатрических и прочих медицинских учреждений. Это были пижамы, постельное белье, медицинские халаты — спецодежда для медработников наиболее тщательным образом проверялась, хотя работа и была самой легкой: тонкий сатин легко ложился под шов.
Через неделю мастер цеха — страшноватого вида мужик с повадками армейского старшины Хабардин — начал спрашивать с меня норму. Сначала я до нее не дотягивал, потом перекрыл и к концу месяца вышел к средней. За что получил целых два рубля пятьдесят копеек на ото варку.
Заработанные деньги зэки старались тратить на табак по максимуму — но на то и социализм, чтобы понятия денег и возможностей существовали в разных углах. На табак существовали твердые лимиты: можно было потратить 50 копеек на гадкие 10 пачек махорки либо рубль на 10 пачек не менее гадких сигарет «Памир». Зэки, естественно, выбирали махорку — под присказку: «Кто покурит махорку «Елец», тому пиздец». Пиздец как перспектива всех вполне устраивал (махорка производилась на табачной фабрике в Ельце).
