Вера-шпионка бездушно отрезала куски сала и колбасы, переливала банки консервов и сгущенки в миски — жестяные банки были строго запрещены. Другие медсестры смотрели с вожделением на какой-нибудь деликатес вроде копченой колбасы — и не оставалось ничего, как предложить им кусочек, который они вороватым движением принимали.
Что-то еще из продуктов предназначалось земляку Бормотову, уже потом вместе с Егорычем мы устраивали «сепаратный» ужин. Жили и ели, как в тюрьме, «семьями». До осени в нашей «семье» был еще один политический — Виктор Воробьев из Владивостока.
Формально Виктор сидел по уголовной статье УК — той же, что у Горбатого, то есть «за 20 копеек». В случае Воробьева это были 40 рублей — кража личного имущества.
Виктор был моим ровесником — интеллигентный очкарик с образованием. Работал дежурным ТЭП, в городе Находке. Как и все мы, не любил советской власти, но понимал это исключительно в личном аспекте. Он хотел эмигрировать в США — просто чтобы иметь нормальную жизнь, читать что хочется, слушать ту музыку, которую хочется, — ну и не слушать 24/7 занудной пропаганды.
В отличие от нас, живших в европейской части СССР, Виктор плохо разбирался в советских реалиях и решил отправиться в Москву, чтобы там встретиться с американцами и узнать от них о возможности эмиграции в США. В посольство он даже не пытался проникнуть — чекистская охрана вокруг здания отпугнула его сразу. После чего отправился в представительство авиакомпании «РапАт», где по ошибке принял изящно одетых советских девушек за американок.
Затеяв с ними разговор об эмиграции, Виктор быстро понял свою ошибку и ушел из офиса быстрым шагом — но было поздно. Милые советские девушки вызвали милицию, она задержала Виктора через два квартала от офиса. Из милиции Воробьева отправили в психбольницу имени Кащенко, оттуда самолетом доставили в краевую психбольницу в Уссурийске. Пока Воробьев там сидел, КГБ сделал его объектом ДОРа (дела оперативной разработки) — на тему поиска компромата — и, конечно, что-то нашел.
Выяснилось, что перед отъездом в Москву Воробьев купил у друга старый мопед, деньги за который обещал отдать по возвращении домой. КГБ быстро склеил уголовное дело о «мошенничестве», но мелкая сумма под статью не подходила. Тогда друга заставили переписать показания — по ним получалось, что тот самый мопед Воробьев у него просто украл.
Так Виктор стал персонажем фильма итальянского неореализма «Похитители велосипедов» — и заключенным СПБ. К тому времени Воробьев отсидел уже четыре года — по статье, которая была всего лишь до одного. Прошел несколько курсов нейролептиков и уже был тише воды, ниже травы. Вел себя замкнуто, ни с кем особенно не общался, в политических разговорах не участвовал. На летней комиссии его выписали и увезли досиживать туда, откуда и началась его психиатрическая одиссея, — в Уссурийск.
После освобождения Виктора Воробьева некоторое время с Егорычем мы остались вдвоем. Однако, как гласит поговорка, «не стоит село без праведника» — ну, а в гулаговской версии, «не стоит тюрьма без политзэка». Вскоре третьим в «семье» стал Коля Кислов.
Кислов, казалось бы, мог стать последним кандидатом в политзаключенные. Простой парень двадцати лет, он никогда не думал о политике, правда, имел отношения с психиатрией: раз — по подростковой депрессии, раз — кося от армии. Все изменилось в одну ночь, когда совершенно случайно Коля поздним вечером брел по улице со свидания с девушкой и проходил мимо ресторана.
Оттуда вывалилась компания из четверых сильно нетрезвых мужчин, которые с ходу обхамили Колю, он ввязался в ссору, после чего с разбитым носом два квартала убегал, пока не встретил патрульную машину милиции.
Милиционеры отвезли в отделение и его, и нападавших — которых, к Колиному удивлению, быстро выпустили. Он же остался в милиции, а утром оказался уже в психбольнице. Там его сразу привязали к койке — без матраса к голой сетке — и стали колоть сульфозином с аминазином. Сетка от двухнедельного лежания на стальной проволоке так и сохранялась у него оттиском на спине.
Выяснилось, что четверо нападавших были не просто сильно выпившими мужиками, а делегатами областной комсомольской конференции. По их показаниям, Коля оказался агрессором, который на них напал, — ну а Колю никто не допрашивал вообще. Его быстро признали невменяемым и прямо из психбольницы, минуя СИЗО, отправили в СПБ.
Толком не являясь зэком, Коля проявил себя тем не менее надежным сокамерником. Он следовал своим «вольным» представлениям о том, что такое хорошо и что такое плохо, всегда был честен, не конфликтовал и, наоборот, нередко гасил скандалы — силой. Рослый и мускулистый, Коля при необходимости просто брал в охапку скандалиста и отволакивал его в дальний угол. При этом простое курносое лицо Коли не выражало никаких особых эмоций. Он был бы похож на мультяшного медведя, если бы не его болезнь — жестокий фурункулез, поразивший Колю в СПБ от макушки до пят. Никакого лечения Коля получить не мог, даже витамина В, и выдавливал фурункулы, от чего по коже только расползались фиолетовые пятна.
В СПБ Коля стал законченным антисоветчиком — на что имел полное право. Вместе с Егорычем они ругали власти, и проповеди приближались к жанру «казней египетских» — все их они призывали на головы коммунистов.
Ели свою еду уже после возвращения с ужина. Та же процедура: вывод на улицу, подсчет по головам, далее — путь в столовую. Вечером она ничем не обрадовала: пайка хлеба и «солянка» — тошнотная кислая капуста с водой. За нашим столом ее никто не ел. Да и половина зэков бросали ложки, понимая, что от этой капусты получат больше изжоги, чем калорий, — и поедали с жиденьким чайком голый хлеб.
Несчастный Вася Овчинников, уже не надеясь на милость Божью, вместо того чтобы собирать объедки, просто сжирал недоеденную капусту, обегая столы, пока считали ложки. По дороге в отделение он снова грозил:
— Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, яко исчезает дым!
Кому предназначались угрозы, мы не поняли, но скоро узнали.
По случаю годовщины моего прибытия в СПБ с Егорычем и Кисловым мы устроили «праздничный» ужин из запасенной еды. Самодельными ложками из картона — тюремным вариантом разовой посуды — разобрали банку лосося из посылки и запили ее разведенным в холодной воде концентратом апельсинового сока. Горячей воды в отделении не было. Был только огромный титан, стоявший в предбаннике, но та вода предназначалась для мытья полов и не была питьевой.
Даже чокнулись пластмассовыми кружками — за то, чтобы этот юбилей стал последним. Хотя все понимали, что чепуха. Это был год унижения, безумия и боли — и скорой свободы не предвещало ничего. Тот же Егорыч — да и Воробьев, еще сидевший в обычной психбольнице, — были тому наглядными доказательствами.
Мы еле успели доесть, как вдруг из туалета донеслись крики и рев. По коридору забегали санитары, Егорыча и всех «посторонних» быстро разогнали по их камерам.
Опытные зэки Шестого уже имели носорожью шкуру и спокойно ждали, пока кто-нибудь объяснит, что случилось. Это сделал Галеев — олигофрен, обитавший в самом углу камеры на койке, зажатой соседскими со всех сторон. В камере он появлялся реже других, ибо служил пол омоем на швейке, мыл и драил там полы или же торчал в процедурке с непонятными целями.
