Вниз из Шестого вылетали за невыполнение нормы — обычно ее не могли сделать те, кто получал высокие дозы нейролептиков. Иногда вообще по причинам, о которых можно было только догадываться — и чаще всего это означало «за язык». Про все сказанное вслух в камере в процедурке становилось известно лишь с небольшим временным лагом. В Шестом отделении было легче сказать, кто не стучал, чем перечислить стучавших.
Как-то весной, оставшись в отделении из-за того, что тогда я был под атропином, закапанным окулистом, я вышел из камеры в туалет и удивился, увидев там кого-то еще. Это был Леха Осинин, который тоже вздрогнул — ибо держал в руке алюминиевую кружку с чайной заваркой и стандартный тюремный кипятильник из двух лезвий бритвы.
Для меня это стало большим разочарованием, ибо Осинина все держали за «путевого» зэка — но тут сразу стало ясно, что заваривать чифир в пустом отделении в двадцати шагах от Кисленко может только либо псих, либо стукач.
Опознав меня, Осинин расслабился — видимо, из-за того, что был обязан стучать и на меня — и даже предложил почифирить вместе, чем мы и занялись. Однако с тех пор при приближении Осинина рот я стал закрывать на замок — пусть о своем открытии никому и не сказал.
Это в сталинских политлагерях, по выражению Солженицына, было «свободы от пуза». Здесь уши стукачей были настроены на политические разговоры и, что бы ни говорилось, трижды перевиралось и доносилось до медсестры, которая перевирала это еще раз и докладывала врачу.
Точно стучал Галеев. После падения Васи Овчинникова мечта Галеева стать поломоем в отделении так и не осуществилась. Его подвело то, что во всех корпорациях якорем приковывает толковых людей к одной должности: Галеев слишком хорошо выполнял свою работу. В Шестое отделение подняли старого знакомого Дебилу-Зорина, который и принялся драить пол в коридоре, не прекращая ни на минуту своего вечного монолога.
Галееву сделать подлянку Дебиле-Зорину было не по зубам. Выяснилось, что когда-то они уже встречались в психбольнице Магаданской области, и Галеев знал, что Дебила с пол-оборота пускается в мордобой.
Спал Галеев на крайней койке в углу, добраться куда можно было только через соседа, и, отправляясь спать, он в своем бреду жестко маршировал ему по ногам. Впрочем, сосед — спокойный Коля Катков — никак особенно не реагировал, воспринимая это как должное.
Коля был из «клуба женоубийц», при этом одним из самых безобидных из них. Некогда он жил в деревне в Амурской области, зарабатывал старательством — уходил в тайгу на недели, мыл там золото. Вернувшись однажды домой, он обнаружил в комнате пьяный бардак — пустые бутылки, засохшую закуску и прочие следы беспробудной пьянки. Прошел в спальню — и там нашел жену, спящую в постели с другим мужчиной, их соседом. Петя растолкал жену — бедная женщина, видимо, была совсем пьяна, если сказала ему: «А, это ты… Иди помой посуду».
Это было то, чего никак нельзя говорить мужчине, вернувшемуся из тайги с ружьем на плече. Петя выстрелил сразу из обоих стволов, убив жену и разбудив тем соседа.
— Ты и его застрелил? — спрашивали Петю.
— Не, его я не тронул. Только сказал, что с ним будет то же самое, если начнет болтать. И ведь молчал. Потом отнес ее в тайгу, вымыл пол, написал заявление в милицию, что жена пропала…
— А как же нашли?
— Через полгода. Провели экспертизу, выскребли из щелей в полу, нашли там кровь.
По всем признакам, никакой экспертизы не было, либо она была липовой, и Петю взяли просто «на понт», чтобы признался. Однако одного этого было недостаточно, поэтому его — совершенно здорового человека — отправили в СПБ, спрятав тем самым концы в воду.
Коллегой Пети по «клубу женоубийц» был Виктор Лебединцев, хотя он и попал туда по чистому недоразумению. Лебединцев был инженером — и одним из немногих интеллигентных людей в СПБ. Внешне он был похож на Пьера Ришара: высокий, худой, нескладный блондин — ну, разве что не кудрявый, зато с печальными голубыми глазами, часто мокрыми от слез.
— Ну, зачем она это сделала? — вопрошал он всех подряд. — Мы же так хорошо жили…
Своей жены Лебединцев, конечно, не убивал — в жизни он не мог бы прикончить и муху. Просто однажды, прогуливаясь возле дома с собакой, Лебединцев обнаружил жену, целующуюся в машине с другим мужчиной. Дома Лебединцев устроил жене скандал, швырнул ее на пол, пообещал убить и даже потряс для убедительности топором. (Можно было догадаться, как комично все это выглядело и как смешно Лебединцев истерил своим фальцетом.) Жена справедливо заявила на него в милицию: это была чистая статья — «угроза убийством». Однако, учитывая обстоятельства дела и личность преступника, ничего серьезного ему не грозило, и Лебединцев остался бы дома даже после приговора.
В планы жены это не входило, благо у нее оказались возможности устроить мужу веселую жизнь. На беду Лебединцева, тем мужчиной в машине, который целовался с его женой, был капитан милиции и начальник ГОВД. В дело добавились показания, что Лебединцев не просто махал топором, но ударил им жену семь раз по голове, и заключение медэкспертов, которые обнаружили «легкие повреждения без расстройства здоровья». После этого несчастный Лебединцев стал уже обвиняемым в «попытке убийства».
Понятно, что на суд все это было выносить нельзя, ибо тогда требовалось бы провести еще одну экспертизу: не являлась ли потерпевшая инопланетянкой, коли ее голова легко выдержала семь ударов топором. И тогда в деле появилось еще одно заключение — психиатрической экспертизы, признавшей Лебединцева невменяемым и «особо социально опасным». Так Лебединцев оказался в СПБ.
Тут он плакал, скулил и нудил, приставая ко всем с вопросом: «Ну, зачем она так сделала? Мы так хорошо жили…» Катков даже как-то ему сказал: «Хватит убиваться — я вот свою жену на самом деле убил и то не плачу», — и это было пусть парадоксальной, но правдой.
Десятого числа не выводили и на прогулку. Периодически санитаров приходил проверять Павел Иванович Рымарь.
Он был, пожалуй, единственным из сотрудников СПБ, кто сохранял присутствие духа. Нервничали санитары, нервничали медсестры, нервничали проносившиеся по коридору врачи, казалось, забывшие про такие обязательные вещи, как обход и назначение лекарств. Однако Павел Иванович пересидел в тюрьме все власти, отчего за свое будущее не беспокоился — и вряд ли за будущее страны.
Здесь царствовали «правила внутреннего распорядка», которые заменяли и правителей, и законы, и власть. С тех пор, как Павел Иванович в первый раз вошел в тюрьму, в ней мало что изменилось. Менялись правители, но в тюрьме только параши заменили на толчки — и сидел на них тот же самый «контингент». Неизменными были и обязанности Павла Ивановича делать неприятности «контингенту» — их он исправно исполнял.
В июле в одну неделю в «лечебные» с его подачи вылетели сразу три человека — все за гешефты. Лето выдалось жарким, мы задыхались в раскаленных солнцем камерах, где вентиляцией служила лишь маленькая форточка. Кисленко снизошел к просьбам зэков и приказал выставить рамы, после чего мы могли спать в прохладе, не путаясь ночами в мокрых простынях.
