Доза была небольшая, и Шатков переносил ее относительно легко. По просьбе зэков Шатков объяснял им начала географии и навигации, в чем не было никакого смысла — водить корабли аудитория могла бы только во сне, — однако слушать разумную речь среди общего бреда было приятно.
Советскую власть Шатков ненавидел разве что на несколько градусов ниже Егорыча. Он органично вписался в нашу антисоветскую «семью», став в ней четвертым после Кислова. Наверное, по этому поводу в камеру и перевели Астраханцева — если что слушать, то делать это надо было здесь.
Между тем, тюремный день двигался по обычному расписанию. По пути на завтрак зэки Пятого отделения подтвердили: да, действительно, из каптерки подняли четыре комплекта одежды. Однако чьих — этого никто не знал.
Зэков отправили на швейку, где я снова занял место за машинкой. Еще в ноябре Егорыч пару раз без особого повода сцепился с мастерами цеха, после чего сам отказался от бригадирства. Сделал он это явно намеренно, предчувствуя, что при Андропове ему все равно бригадиром не быть. Естественно, что вслед за ним сложил с себя обязанности приемщика и я.
В тот день я шил особенно тщательно. Распарывал шов, как только он уходил лишь чуть в сторону, — чего не делал бы в другое время. Вместе с ухудшением качества питания в СПБ ухудшилось и качество ниток, они рвались при каждом слишком быстром движении машинки — так что было чем заняться.
Сегодня я всего лишь упрямо шил, более концентрируясь на движении машинки, чем на собственных мыслях. Быть здесь и сейчас — простой рецепт душевного равновесия.
В конце концов, вещи из каптерки могли вращаться в космическом — то есть тюремном — пространстве и по какой-то иной, необычной траектории. Так было с вещами Виктора Борисова.
Этот сидел у нас в Шестом отделении и происходил откуда-то из мелкого городка в Приморском крае. По профессии был бухгалтер — дальний «потомок» Акакия Акакиевича. Как и о его предке, Гоголь бы написал о нем новеллу, Достоевский бы порыдал над его судьбой. Хотя человечишко был противный — низенький, коренастый тип в очках, ничуть не интеллигентный и нарциссист, способный говорить только о себе.
Впрочем, Борисову было что интересного рассказать. Однажды скромный бухгалтер из Приморского края приехал в Москву. Отстояв очередь в ГУМе, купил четыре пары итальянских женских сапог на жену и других родственниц. После чего мирно отправился назад домой через аэропорт Домодедово.
На проверке паспортов менты спросили:
— Борисов?
— Виктор Иванович?
— Такого-то такого-то 1948 года рождения?
— Да.
На этом заломили руки и сразу отволокли в кутузку.
Там его сразу начали бить:
— Ты что, сука, думал сбежать? Ты у нас два года во всесоюзном розыске числишься. Особо опасный рецидивист, разыскиваемый за разбой…
Милиция ОВД Домодедово показала Борисову мастер-класс. Его били кулаками, били валенком, куда укладывали кирпич — чтобы было поменьше синяков, подвешивали на наручниках и снова били.
Менты отрывались так два дня, пока не пришли результаты дактилоскопии из МВД. Виктор Иванович Борисов, 1948 года рождения, оказался не тот.
Тут ментам, должно быть, стало кисло. Отпустить Борисова сразу — невозможно. Он весь был в синяках, и склочный тип обещал сразу отправиться в клинику снять побои — и далее в прокуратуру. Запахло уголовным делом.
В милиции догадались решить проблему иначе. Четыре пары сапог — зачем? Все объяснения — пара жене, пара теще, еще одна пара сестре жены и одна ее подруге — пошли в пользу бедных. Борисову припаяли статью 154 УК — спекуляция через попытку.
Однако на этом сломалось даже следственное управление МВД. С таким составом выводить человека на суд было нельзя. Тогда Борисова отправили на психэкспертизу, где, как и ожидалось, признали невменяемым.
Так Борисов оказался у нас. В СПБ психиатры быстро все поняли. Быстро перевели в Шестое отделение, нейролептиками особо не кормили, просидел он примерно полтора года, бродя из камеры в камеру и нудя насчет своей несчастной судьбы.
Все это время жена Борисова добивала прокуратуру и прочие парные и непарные государственные органы жалобами. Очень хотелось посмотреть на ту женщину, которая ради своего некрасивого, заурядного мужа с отвратным характером в одиночку полтора года вела войну с великой державой с настойчивостью Рональда Рейгана — и не без риска. Это должна была быть настоящая любовь без оглядки на недостатки ее объекта и вообще без оглядки — «расшибись оно все». Если бы с женой Борисова познакомился Некрасов, то написал бы поэму «Русские женщины» о ней, а не о княгинях, которые приезжали в Нерчинск с пианино.
Впрочем, загадка этой любви легко разгадывалась: Борисов был идеальным мужем. Со своей женой он учился еще в школе и, кажется, никогда с ней не разлучался до той злосчастной поездки в Москву. Говоря о себе, Борисов как-то совершенно естественно использовал «мы», и не было ситуации, в которой он оказывался бы без жены либо просто без мыслей о ней.
В итоге неизвестно где, но было принято решение от Борисова поскорее избавиться. Сделали это каким-то образом между комиссиями, видимо, составив заключение задним числом.
Так Виктор Иванович Борисов, 1948 года рождения, стал единственным зэком Благовещенской СПБ, которого выпустили на волю всего через полтора года. Освобождение произошло стремительно. Утром его вещи принесли из тюремной каптерки, а уже после обеда Борисов вышел на свободу. Сразу через вахту — минуя обязательный срок принудки в обычной психбольнице. Говорили, что у вахты его встречала жена.
Случай был уникальным, однако далеко не таковыми были другие ситуации — когда зэковские вещи, замызганные по тюрьмам и этапам, оставались в каптерке СИЗО не востребованными никогда. Там, куда «выписывался» зэк, они ему были не нужны.
Совсем недавно, в позапрошлую баню, Шестое отделение замешкалось в предбаннике, пытаясь выбрать из кучи драных пижам что-то более-менее приличное и подходящее по размерам. Из-за промедления на выходе встретились с зэками Седьмого отделения — баня запаздывала, и зэков подгонял бывший дежурным врачом Прокопчук. Вопреки обыкновению — ибо обычно психиатры в бане не показывались — Прокопчук проявился сам и орал на зэков: «Быстрее! Быстрее!»
В Седьмом среди прочих сидели и туберкулезники. Они тянулись медленно, задыхаясь по пути. Ускоряя их ход, Прокопчук сам тянул за шиворот какого-то зэка — по виду лет за сорок, низенького и изможденного, плетущегося по стенке. Как ни странно, мужик, как будто извиняясь за неуклюжесть, улыбался встречным жалкой улыбкой.
Через пару часов зэки-банщики, выдававшие одежду, вернулись в отделение, и Вася Мовчан спокойно сообщил:
— А там мужик коня кинул…
— Кто? Как?..
Вася рассказал, что Седьмое отделение не успело толком раздеться, как тот самый мужичонка свалился с лавки. Изо рта пошла розовая пена. Прокопчук, видимо, решил, что это приступ эпилепсии, и оставил его в покое. Смерили пульс, вызвали медсестру, но когда медсестра появилась со шприцем, было уже поздно: зэк был мертв.
