Я вспоминал мем: «Муж — это на время. Бывший муж — ну, или жена — на всю жизнь». Так и получилось в итоге. Любаня позднее вышла замуж, родила дочку, выгнала мужа, который беспробудно пил. Потом он — как обычно в историях с алкоголиками — «то ли умер, то ли убили». Дочку Любаня воспитывала уже сама, та родила ей внучку, и жили обычной для России «однополой семьей» — бабушка, дочка и внучка. Осенью 2008 года Любаня подхватила огонь от плиты, разожженной для отопления — в октябре в Самаре еще не топили. Огонь моментально превратил в костер Любанину акриловую кофту, тело оказалось обгоревшим на семьдесят процентов. Через полгода Любаня умерла.
Поздней весной 1983 года, выполняя свои обещания «по контракту», Вулис перевел меня в военноэкспертное отделение. Лежали там призывники, пытавшиеся отбиться от Афганистана, и офицеры — но уже побывавшие на войне.
Смотреть на них было странно. Тюрьму можно приравнять к войне, однако тюрьма вырабатывает умение сопротивляться и создает характер. Армейские офицеры, по тюремным меркам, были полные лохи. Уже изрядно получивший от моджахедов командир танка — он выжил только благодаря тому, что сам скроил себе «пуленепробиваемый жилет» из двух листов стали — дрожал и безбожно «косил», только стараясь увильнуть от службы. Призывники вообще разве что не писались в койку.
Тогда я понял, что в той войне Советскому Союзу не победить никогда. Исторические аналогии напрашивались. В феврале 1917 года революцию устроили солдаты Волынского полка, испугавшиеся, что их отправят на фронт (знали бы они тогда, в какую мясорубку засунут их большевики).
Отношения с новым лечащим врачом и заодно заведующим отделением Евгением Кудриным сложились сразу очень хорошими. Это был седоватый интеллигент с чеховской бородкой, который точно так же мог быть врачом и у Виктора Шкловского — тот с подачи знакомого врача в бытность эсером прятался от ВЧК в саратовской психбольнице.
Если Женя вечером дежурил, то приглашал в кабинет, где заводил откровенные беседы под бутылку армянского коньяка. Странно, но я совсем не пьянел — как признавались и другие зэки, через два года тюрьмы привычка к алкоголю терялась, и приходилось заново учиться пить
[92].
Военно-экспертное отделение означало и «свободный выход». А значит, в любое время после обхода можно было просто выйти на территорию, где до вечерней смены и гулять.
Однажды на прогулке я наткнулся на Славу Бебко, гулявшего с матерью. Слава освободился уже более года назад, после травмы головы страдал припадками и психозом, в психбольницу он лег по своей воле. Неожиданно Слава набросился на меня с кулаками.
По каким-то не очень внятным причинам Слава вывел, что виновником его жизненных бед являлся не КГБ, а я — отчего и возненавидел. Похоже, он всерьез воспринял повторявшуюся в моем определении суда мантру о «вредном влиянии Давыдова» — пусть лидером кружка был, безусловно, он. Славина мама нас развела, уже на воле позднее я встретил его раз в нетрезвой компании, где сцена вновь повторилась. Тогда нас разводили уже Славины собутыльники. Бебко умер совсем недавно и, конечно, не без помощи алкоголя.
Точно так же исчез и умер Толя Сарбаев. На суде, состоявшемся еще в апреле 1981 года, Сарбаеву инкриминировалось среди прочего распространение моих работ и наш «Информационный листок Средневолжской группы в защиту прав человека» — это уже котировалось как «обсуждение вопроса о создании в Куйбышеве нелегальной организации». Как и на чем сломали Сарбаева, я так никогда и не узнал, но он полностью признал вину — и вышел на свободу сразу после суда.
После этого никто, кроме жены, с ним не общался. Диссидентские принципы были жестоки: признание вины означало гражданскую смерть. Выдержать это было сложно, и неудивительно, что Якир или Виктор Красин сильно пили после освобождения. В итоге все заканчивалось циррозом или преждевременным инфарктом. Якира было жаль: он много страдал, прочих — нет.
Я начал тогда снова писать. Сначала делал записи — восстанавливал хронологию тюремной одиссеи, — которые и легли в основу этой книги, потом написал эссе «Русские философы». К этому побудило чтение ксерокопий дореволюционных изданий Бердяева, Лосского и о. Сергия Булгакова.
Самиздат и копии дореволюционных книг неожиданно стали доступны и появились даже в тех домах, где ранее ничего подобного никогда не водилось. С русскими философами я спорил, упирая на то, что после красного террора всю их мифологию «характера русского народа» и его «богоизбранности» надо обнулить. Эмигрантские работы Бердяева я прочел гораздо позднее, тогда он уже понял, что «общность» — это иллюзия, что в мире есть только ты — и ты должен держаться своих принципов, пусть в грязи, и в крови, и против всех. Тебя могут сломать, но не дай себя согнуть. И даже если ты в «комнате 101» — не предавай Джулию. Это то, на что избран лично ты.
Каждую неделю я осторожно отдавал написанное гостям, не оставляя себе ни строчки — каждая из них могла стать путевкой назад в СПБ.
Из Москвы сообщали, что освобождения политзаключенных прекратились. Сплошь пошли вторые срока. Слава Бахмин только что получил еще год лагеря, это считалось за удачу. Досиживал второй срок Кирилл Подрабинек — он был уже на туберкулезной зоне. Саша Подрабинек кое-как устроился во Владимирской области в Киржаче после второго срока — как он описывал позднее, ожидая третьего. Его жене Алле приходилось периодически возвращаться с сыном в Москву, чтобы не потерять московской прописки.
В Украине было еще хуже. Жену политзаключенного Миколы Матусевича Ольгу Гейко, отсидевшую свой трехлетний срок, прямо на лагерной вахте снова арестовали и обвинили в «антирадянской агитации и пропаганде» (она получит еще три года).
В Ленинграде сплошь шли аресты. В мае там прошел суд над Валерием Репиным, и этот процесс станет самым позорным эпизодом правозащитного движения. Репин был региональным распорядителем Фонда помощи политзаключенным и обвинялся ни много ни мало в «измене Родине в форме шпионажа». Причиной был опросник-анкета, который Репин зачем-то просил заполнять освобождавшихся зэков. Кроме вопросов о количестве кильки в баланде и условиях в ШИЗО, там спрашивалось и о системе охраны лагерей — а это была государственная тайна.
В отличие от Натана Щаранского, против которого были столь же тяжкие обвинения, но который вел себя достойно, Репин сразу сломался и пошел давать показания на всех диссидентов подряд. Кажется, он выступил свидетелем обвинения на шести процессах и еще несколько раз показывался по телевизору, вещая клевету о связях правозащитников с ЦРУ и тому подобном. За свою клевету Репин получит награду в виде недалекой ссылки — мне, как «клеветнику», было неприятно это сознавать. В советском мире все было как-то наоборот.
Тех, кого было совсем не за что арестовать, запугивали. В Москве КГБ вынес официальные предостережения поэтам Евгению Рейну, Генриху Сапгиру, Дмитрию Александровичу Пригову и Герману Плисецкому — за их публикации за границей.
