В отношении противников карательной психиатрии принимались меры другого рода. Чекисты не были бы чекистами, если бы обошлись без криминала. Чекисты отправили из Лондона письмо британскому психиатру Гарольду Мерски (Harold Merskey), в котором угрожали физической расправой (рассылка подобных писем вообще была одним из постоянных видов деятельности КГБ за границей)
[22].
По рекомендации Андропова в 1977 году была даже отправлена загадочная «специализированная группа туристов» в Гонолулу на время проведения там конгресса Всемирной психиатрической ассоциации. Чем занимались на Гавайях андроповские «туристы», осталось неизвестным. Скорее всего, загорали и бегали по магазинам — как это было принято в КГБ, «зарубежные спецзадания» нередко выдавались чекистам бонусами за хорошую службу.
Предложения по «разоблачению антисоветской кампании» для Политбюро выдавались КГБ, МИДом, Минздравом, сразу четырьмя отделами ЦК. В их поддержку мобилизовывались силы официозных СМИ, посольств и «общественных организаций», в реальности классических GONGO — вроде советской секции «Врачей за предотвращение ядерной войны». Однажды Андропов зашел так далеко, что допустил корреспондентов немецкого журнала Deг Stern в психбольницу к генералу Григоренко. Андропов отчитался перед Политбюро победной — и типично лживой — реляцией, будто бы немецкие журналисты сами убедились в невменяемости Григоренко. На самом деле генерал отказался разговаривать с журналистами, когда узнал, что сможет делать это только через переводчика, назначенного КГБ
[23]. Политбюро даже разрешило Андропову показать какую-нибудь СПБ западным психиатрам. Андропов проигнорировал предложение товарищей и, конечно, никому ничего не показал — у него хватило ума предвидеть реакцию.
Однако и без помощи Андропова об СПБ, пытках медикаментами и госпитализациях диссидентов становилось все более известно и в стране, и в мире. Этой теме была посвящена книга «Карательная медицина», написанная правозащитником и медиком по специальности Александром Подрабинеком (1978 г.). В ней довольно дотошно в объективной научной форме освещалась проблема злоупотреблений. Книга была издана за рубежом на четырех языках — а в самом СССР «высоко оценена» КГБ. Подрабинек был арестован и провел в тюрьмах, ссылке и в лагере на Колыме пять с половиной лет.
Еще до своего ареста в 1977 году Подрабинек создал Рабочую комиссию по расследованию использования психиатрии в политических целях, формально она считалась частью Московской Хельсинкской группы. Рабочая комиссия расследовала случаи принудительных госпитализаций, когда имелись основания считать, что они проводились по политическим причинам. Если подозрения подтверждались, она предавала такие случаи гласности и обращалась к советским властям, западным психиатрам и правозащитным организациям.
После ареста Подрабинека Комиссия выжила, и в ноябре 1979-го я сидел в квартире ее нового руководителя — бородатого добрейшего Славы Бахмина. В 1969 году Слава был одним из группы студентов, планировавших распространить антисталинские листовки (вместе с ними была и Люда «Люкен» Кардасевич). Бахмина арестовали, но через девять месяцев — так и не осужденного и не признанного виновным — помиловали. Слава смог окончить институт, работал программистом, но главной его деятельностью была Рабочая комиссия, членом-основателем которой он являлся. Вместе с ним мы пришли к выводу, что мне надо пройти психиатрическое обследование у врача-консультанта Комиссии Александра Волошановича.
Работа Волошановича в Комиссии заключалась именно в проведении так называемых «превентивных» обследований. Обследование мог пройти любой диссидент, находившийся под риском ареста. Если позднее его арестовывали, то, основываясь на заключении Волошановича, Комиссия направляла письмо судебным экспертам. Исходившие от совершенно неформальной организации, эти письма тем не менее иногда оказывали некое гипнотическое воздействие на приученных к ordmmg'y советских психиатров. Возможно, из-за того, что письма были отпечатаны на типографском бланке и выглядели вполне официально, что создавало в головах психиатров когнитивный диссонанс
[24]. В итоге письма помогли некоторым диссидентам пройти через экспертизу «вменяемыми».
Конечно, заключение Волошановича ни в коей мере не являлось гарантией того, что судебные психиатры не поставят диагноз. Однако оно гарантировало, что они все же дважды подумают перед тем, как это сделать. Письмо из Комиссии означало, что тихо и тайно запихнуть человека в машину карательной психиатрии не удастся.
* * *
Я поехал к Волошановичу в Долгопрудный, и два дня по несколько часов мы беседовали. Сидели за шкафом, который делил скромную комнатенку Волошановича в коммунальной квартире на собственно комнату и «кабинет».
Молодой еще человек, с чеховской рыжей бородкой, он задавал дотошные вопросы — по возможности искренне я на них отвечал. В отличие от психиатров, с которыми приходилось иметь дело ранее, Волошанович вызывал полное доверие. В нем не было профессионально скрываемой неприязни, обычной для советских психиатров в отношении диссидентов. Скорее чувствовалась знакомая диссидентская обреченность. Волошановича уже неоднократно предупреждали, обыскивали, и о судьбе своего предшественника Глузмана он, конечно, тоже знал.
Я провел две недели в Москве, а по возвращении в Самару услышал по радио об аресте Татьяны Великановой и о. Глеба Якунина. С этого началась «предолимпийская чистка» — в следующие недели и месяцы аресты будут следовать один за другим.
Любаня была безмерно рада, что я вернулся цел и невредим. Сколько мне было еще отпущено свободы, никто не знал.
На улице стояла тягучая осень. Деревья облетели давно, было мокро и слякотно, шины автомобилей чавкали по грязи, по утрам пластались туманы. Делать было нечего, прежняя жизнь закончилась. На улице гэбисты брели позади настолько привычно, что потеряло смысл бегать и без особой нужды от них отрываться. В поредевшем составе кружок продолжал встречаться, и еще обсуждались какие-то планы. Мы договаривались о встрече через день — два — а я сразу думал, буду ли в тот день на свободе. И каждое утро просыпался со слегка удивленным чувством: «Не взяли!..» А дома царило тяжелое молчание, пахло лекарствами, тоской и пылью.
Мы были возле пропасти, у края,
И страшный срыв гудел у наших ног,
Бесчисленные крики извергая.
Он был так темен, смутен и глубок,
Что я над ним склонялся по-пустому
И ничего в нем различить не мог
[25].
Как душа добродетельного язычника, я завис в лимбе и неизвестности. Вечером 27 ноября принес домой из тайника пакет с текстами, чтобы на следующий день его перепрятать. Среди бумаг было недавно написанное эссе, озаглавленное «Второго пришествия не будет».
