— Так что ты делал? «Голос Америки» слушал, что ли? — спросил сокамерник помоложе.
Бесед вести не хотелось. Как написала позднее политзаключенная уже нового режима Зара Муртазалиева, «С первой ночи, проведенной здесь, вы становитесь другим человеком, дверь, которая захлопнулась за вами, навсегда делит вашу жизнь на «до» и «после», вы никогда не будете прежним, вы никогда этого не забудете. Это был новый и неизведанный мир, это был прыжок в пустоту, вниз со скалы…».
Сердце щемило, я курил без остановки. Выкурил свои сигареты, после чего перешел на тошнотный «Дымок», полную пачку которого предложил сосед. Ходил по камере, как маятник — семь шагов от двери к окну, назад к двери и назад к окну. Со стороны я, наверное, напоминал хомяка в клетке, которому не остается ничего делать, кроме как крутить колесо.
Уже после полуночи я вымотал себя хождением и лег. Спать пришлось во всей одежде — только это и спасало от холода.
Первое тюремное утро началось с мата коридорного мента. Он запустил от порога в центр камеры пустое ведро и швабру и скомандовал:
— Встаем, бля! Быстро убираться!
Примерно через час через кормушку — квадратное отверстие в двери — каждому выдали кусок кислого хлеба с насыпанной поверх ложкой сахара. Потом — кружку горячей воды, слегка подкрашенной в светло-желтый цвет заваркой. Еще через какое-то время из кормушки появились миски с перловой кашей. Поверх каши плавала темная лужица масла. Масло по цвету и запаху не напоминало съедобное.
— Хлопковое, — оценил старик.
— Нет, конопляное, — не согласился тот, что помоложе.
Эти двое сидели здесь рядышком уже несколько дней и представляли собой забавную пару, внешне напоминавшую Дон Кихота и Санчо Пансу. Пожилой был высок, сух и сед, его сосед с незлым хитроватым лицом повара — низок, плотен и черняв. Пожилой был холериком, реагировал на все эмоционально, вскидывая брови, — низенький относился к происходящему и, кажется, к миру вообще довольно спокойно. Для полной иллюзии театрального фарса оба они носили говорящие фамилии. Одетого в светлое старика звали Беляков, а его соседа — Чернов. Соответственно он был одет во все темное, включая пышную шапку из чернобурки, довольно дорогую по виду.
Первые сутки я почти не ел, в последующие — ел очень мало. Чернов с удовольствием доедал мою кашу, всякий раз предупреждая, что в тюрьме такой еды уже не будет. В это верилось, но аппетита почему-то тоже не добавляло.
До ареста Чернов был главным зоотехником зверофермы, часть меха продавалась «налево», деньги шли в карманы менеджеров. Сумма хищения была значительной, срок светил большой, но в деле была масса нюансов, как то: воровал ли Чернов только чернобурки или же еще норки, которые стоили дороже, и т. д. Ко всему естественным образом было причастно еще и местное начальство. Поэтому спокойствие Чернова, по всей видимости, происходило не только от флегматичного характера, но и из расчета, что дело будет как-нибудь спущено на тормозах. Чернова несколько раз вызывали к следователю, с последнего допроса он вернулся довольный, как кот, которому перепало сметаны. Судя по его рассказам, обвинительного приговора было не избежать, но ситуация складывалась в нечто наименьшее из зол.
В камере было холодно, но больше всего здесь не хватало света. Окна в камере толком не было: с внешней стороны за решеткой проглядывали только стальные жалюзи, развернутые вверх. На тюремном жаргоне это приспособление именовалось зонт. Зонты поставили во всех советских тюрьмах в 1950-е — дабы сидящие в камере не могли видеть людей снаружи, а те — их.
Первые сутки ареста подходили к концу, и полоски между жалюзи уже начали темнеть, когда меня неожиданно вызвали к следователю.
Следственный кабинет располагался тут же на этаже. В нем не было ничего, кроме стола и металлического табурета, привинченного к полу. За столом сидел черноволосый усатый мужчина в синей форме сотрудника прокуратуры. Он представился:
— Старший следователь прокуратуры Иновлоцкий.
Я удивился. Иновлоцкий был следователем Зубахина, что было известно. Однако я никак не ожидал, что он станет следователем и моим. Дело в том, что, хоть мы и виделись впервые, назвать Иновлоцкого совсем незнакомцем я не мог. Мой дед водил дружбу с отцом Иновлоцкого-младшего. Старший Иновлоцкий был портным — классическим еврейским портным, списанным как будто с персонажей Шолом-Алейхема. В пятом классе он даже как-то шил мне костюм. Со своей седой нечесаной макушкой, он сидел за машинкой в одной майке и, пока мерил и шил, без остановки рассказывал какие-то прибаутки с варварским местечковым акцентом. Ну а главное, Иновлоцкий-младший учился у моих родителей. В сессию мама даже ходила с его зачеткой к дружественно настроенным преподавателям собирать зачеты.
Зачем КГБ втащило Иновлоцкого в мое дело, было понятно. У следователя-еврея не было выбора, как только доказывать, что он еще больший католик, чем сам папа, или, вернее, еще больший чекист, чем само ЧК. Назначать следователей-евреев на политические дела было в привычках ГБ не только в Самаре. У генерала Григоренко следователем был сотрудник узбекской прокуратуры Березовский. Тот показал себя истинным интернационалистом, отправив за решетку и украинца Григоренко, и правозащитника-еврея Илью Габая, и еще несколько крымских татар.
Иновлоцкий был, конечно, достаточно хитер, чтобы при желании найти повод остаться в стороне от этого дела. Он мог хотя бы сообщить КГБ о знакомстве с родителями — и положению старшего следователя это не грозило никак. Однако он этого не сделал — пусть не из злости, а по мягкости характера. Чем еще раз доказал максиму, что источник зла в мире не монстры, а вполне обычные люди, которые не сопротивляются злу.
Из людей такого типа нацисты в гетто рекрутировали «еврейскую полицию» — Judischer Ordnungdienst, — осуществлявшую первую, до лагерную, селекцию. Они первыми определяли, кого отправить в концлагерь, а кого нет. К ним лучше, чем к кому-либо другому, подходит изречение Жаботинского: «Мы требуем право иметь своих собственных подлецов, как и другие народы».
«Еврейские полицейские» в большинстве своем кончили плохо в тех же концлагерях, Иновлоцкий родился в стране, история которой подлецам благоприятствует. После СССР и работы в прокуратуре он стал адвокатом в Петербурге.
Его родной брат Леонид — довольно известный композитор, сочинявший музыку для театра и кино, причем к произведениям и авторов-диссидентов в том числе. Ничего из сказанного о следователе Иновлоцком к композитору Иновлоцкому, конечно, не относится. А следователь Иновлоцкий в моем деле выполнял роль как раз «еврейского полицейского».
Однако было заметно, что удовольствия ему эта роль не доставляла. Он избегал смотреть на меня и большей частью прятал глаза в бумаги. Именно так, глядя в стол, он и сообщил:
— Вы привлекаетесь в качестве подозреваемого в совершении преступления, предусмотренного статьей 190-1 УК. Вот постановление, ознакомьтесь.
В постановлении не было ничего интересного. Оно гласило: «Давыдов изготовил и распространил четыре копии книги Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», изготовил другие клеветнические материалы, высказывал в устной форме измышления, порочащие советский государственный и общественный строй». Все.
