Это было счастье. Наконец можно было отмыться от грязи, скопившейся на теле за десять дней. От банщика у меня имелся кусочек хозяйственного мыла размером с половину спичечного коробка. Он мигом смылился, что ничуть меня не расстроило, ибо на полу валялось много еще вполне пригодных обмылков.
Каким-то кусочком мозга я понимал, что зрелище сбора обмылков со склизкого грязного пола вызвало бы у стороннего человека омерзение — но я точно знал, что, если бы его продержали десять дней в КПЗ без мыла и душа, свое мнение он изменил бы очень скоро.
Я плескался, как радостный пингвин, мылил и смывал пену, быстро приспособил вместо мочалки полотенце — его все равно хватило бы только на то, чтобы вытереть лицо. Я скреб многодневную грязь отросшими первобытными ногтями — и все это было настоящим счастьем.
Увы, банное счастье, как и всякое другое, было быстротечным. Банщик уже позвал меня раз, на что я даже не откликнулся — после чего он просто перекрыл горячую воду, и хлынувшие ледяные струи выгнали-таки меня назад в предбанник.
Здесь раздевалась следующая группа зэков — судя по лагерной униформе, уже отбывающие срок трое молодых парней.
— Какая статья, земляк? — окликнул один из них.
— Сто девяностая прим, — сообщил я, ожидая удивления, ибо убедился, что уголовники политических статей не знали.
Но зэк удивил меня сам:
— Распространение заведомо ложных?..
— Откуда знаешь?
— У нас самих такая же…
— За что?
Парень молча наклонился, придвинув поближе голову. На его лбу розовел прямоугольник свежей кожи — сквозь которую все равно проступали синие буквы татуировки: «Раб КПСС».
Беглой скороговоркой парень рассказал, что, отбывая срок за уголовные преступления, они втроем протестовали против избиений и голода в зоне — все действительно выглядели очень истощенными — и сделали друг другу такие наколки. Приехавшие в зону чекисты распорядились кожу вырезать, и ее немедленно вырезали — без анестезии. После чего возбудили новое дело и только сегодня осудили — всем добавили по три года.
Встреча была моментальной — внезапно появившийся надзиратель в тот же миг утащил меня за рукав дальше в коридор.
Мы еще шли куда-то подземными ходами, наконец, вышли в тупиковый коридор, по одну сторону которого были двери камер, а у противоположной стены валялись кучей матрасы. Схватив по команде один из них в охапку, я шагнул в открытую ментом дверь, она захлопнулась.
И я очутился в полной темноте.
Темно было уже в КПЗ, но камеру КПЗ по сравнению с этой норой можно было бы считать ярко освещенной ареной. Медленно глаза начинали различать контуры стен, на них какие-то световые пятна. Потом из темноты постепенно проявилась тусклая лампочка — ватт, наверное, на пятнадцать, не больше. Она просвечивала сквозь мелкие отверстия в металлическом листе, закрепленном в нише над дверью. Повинуясь оптическим законам интерференции, лучи света ложились на пол и стены причудливыми круглыми полутенями, ничего толком не освещая.
Методом тыка, выставив руки вперед, я определил положение углов и стен. Потрогал откидной деревянный щит, на котором предстояло спать. Затем обнаружил расположение крана, больно ударившись о него локтем. После этого понять местонахождение толчка уже не составляло труда. Больше в камере ничего не было, если не считать чуть теплой батареи — то ли в борьбе с еще неведомым тогда глобальным потеплением, то ли, чтобы жизнь зэкам не казалось малиной, батарея была сокращена до двух секций. Спать снова предстояло во всей одежде. На этом я закончил спелеологические изыскания — сил больше не было.
На другой день я с удивлением обнаружил, что в камере было еще и окно. Оно размещалось в метровой толщине стены и, как и в КПЗ, было забрано зонтом. Где-то около полудня на пару часов там проявлялись серые полоски — с тем чтобы вскоре «окно» снова зияло черным провалом, как будто бы выходило не на свет божий, а прямо в тоннель к центру земли.
Камера была карцером, но использовалась и как обычная одиночка. Обитатели одиночек получали еду каждый день — в отличие от наказанных, которым через день перепадала только пайка хлеба. Мне же наутро выдали две столовые ложки сахарного песка, миску каши и, конечно, дневную пайку — законный тюремный фунт
[29].
Я не мог толком разглядеть еды и оценивал ее вслепую — как и ел. Однако сразу же вспомнились дифирамбы соседа Чернова кормежке в КПЗ. От тюремной каши не пахло ни хлопковым, ни конопляным, ни даже машинным маслом — никаким. Давали ее тоже примерно треть от порции в КПЗ и, чтобы набрать полную ложку, с самого начала приходилось скрести ложкой по донышку.
Тюремный хлеб — вопреки популярной метафоре — оказался отнюдь не горек, но очень кислым. Крупные крошки выдавали, что после выпечки его уже успели заморозить, видимо, на улице — и разморозили вновь.
В этой пещере я просидел пять дней, лишь дважды выходя на свет божий — вернее, тюремный. Эта сцена со стороны должна была выглядеть забавной: тюремный свет был неярок, но все равно после привычной темноты на несколько секунд ослеплял. Меня заносило в стенку, надзиратель сзади направлял меня тычками, как пастух дурного теленка.
Служебные кабинеты были расположены на втором этаже, там еще раз сняли отпечатки пальцев и сфотографировали, в другой раз надо было пройти медосмотр.
На надзирателя, снимавшего отпечатки пальцев, статья 190-1 УК произвела сильное впечатление.
— Вот ведь гад, родину продавал! — взывал он к патриотическим чувствам женщины-фотографа. — Да за такое надо сразу стрелять!..
Медосмотр проходил в холодной комнатушке, где сидела женщина-врач, укрытая сверх белого халата еще и форменным зеленым бушлатом. Здесь мне не повезло: только успел выполнить приказ раздеться догола и встать на положенный резиновый коврик, как в кабинет заскочил мент-офицер.
— Коля! — радостно воскликнула врач (хотя, возможно, это был и Ваня). — Где же ты был? Мой про тебя все спрашивает…
— В отпуске, — так же радостно отвечал Коля-Ваня, — в деревне.
И с удовольствием пустился в описания радостей деревенского быта, рыбалки и прочего. Все это время я переминался с ноги на ногу на коврике, прикрывая гениталии руками от холода. Когда рассказ дошел до неизбежных самогонки и парной бани, не выдержал и спросил:
— Я вам здесь не мешаю?
— Еще раз вякнешь, ебну так, что костей не соберешь, — не оборачиваясь, пообещал Коля-Ваня. Врач, однако, пугливо ткнула пальцем в мое личное дело. Коля-Ваня повернулся и посмотрел на меня уже внимательно. Взгляд был именно такой, с каким, действительно, могут ебнуть, что «костей не соберешь». Врач быстренько провела медосмотр.
