После того как Хромой съедал свой мясной суп и рисовую кашу, приправленную парой ложек сахара, он раскладывал на столе масло, сыр, сало и колбасу из мешков и долго раздумывал, с чего бы начать. В итоге намазывал белый хлеб маслом и ел все вместе. Во время этого представления я обычно ложился на шконку и отворачивался, чтобы ничего не видеть. Хромой никогда не предлагал мне еду — сам я тоже, конечно, не спрашивал. Питался я исключительно тюремным супом и кашей, передач почему-то никто не передавал, деньги, прихваченные с собой в день ареста, пропали в той же черной дыре, куда канули сумка и остальные вещи.
Тюрьма и голод стали синонимами. Я терял вес, или, на метком зэковском жаргоне, доходил. Если в КПЗ берцовая кость болела от спанья на голых нарах, то здесь я начал чувствовать ее уже и тогда, когда лежал на матрасе. Занятия зарядкой по утрам превратились в имитацию — не было ни сил, ни желания. Все больше времени я проводил, просто лежа на шконке, укрывшись бушлатом. В камере и так было прохладно, а от голода еще и знобило.
Как рассказал всеведущий Хромой, тюремный бюджет на питание одного заключенного составлял 36 копеек в день. Это все объясняло: на 36 копеек можно было сытно накормить разве что собаку средних размеров.
Передач я не получал. Как выяснилось, мама не делала передачу намеренно: она планировала ее ближе к Новому году с тем, чтобы на праздник осталось побольше продуктов. Она знала, что заключенному разрешена только одна передача в месяц, но, к сожалению, не знала credo заключенного — «живи сегодняшним днем». Наесться сегодня было важнее праздника через две недели.
Лишь только двадцатого декабря кормушка неожиданно отворилась, и надзиратель задал загадочный вопрос: «Кто здесь на «Д»?» (Эта странная форма обращения была придумана еще в сталинские времена, чтобы самозванцы не могли перехватить чужую передачу.)
Передача была от мамы и от Любани — охапка свертков с чем-то съедобным и вкусно пахнущим. По странной прихоти тюремного начальства продукты не принимали в пластиковых пакетах, поэтому все было завернуто в обычные газеты — что мне понравилось, ибо давало дополнительный материал для чтения. Как оказалось чуть позднее, чтение там было интересное. Однако первым делом я набросился на еду и лишь только после этого обратил внимание на газеты. Они были почти свежими, но меня интересовало не то, что там было напечатано. Лежа на шконкепротив света, осторожно, чтобы не возбуждать любопытства Хромого, я просматривал газетные листы, и точно, — вскоре нашел то, что искал.
Это были точки, проткнутые иглой над буквами газетного текста. Они складывались в слова. До ареста мы договорились с Любаней, что таким образом она сможет писать свои сообщения — метод примитивный, но его было невозможно обнаружить при проверке. И Любаня проделала множество точек, сочинив столь экзотическим методом письмо — первое, которое я получил от нее в тюрьме.
Любаня писала, что скучает и первое время после ареста не находила себе места. Она вернулась жить домой, но и туда, и в институт за ней периодически приезжают чекисты на машине, чтобы отвезти на допрос. Ехать с ними она отказывается, учиться стало невозможно, так что Любаня взяла академический отпуск — к удовольствию декана, который открытым текстом пообещал, что ее все равно завалят на сессии.
Любаня сообщила, что в день 28 ноября прошли еще пять обысков, забрали довольно много запрещенной литературы, впрочем, ничего из изъятого не имело отношения ко мне. Иновлоцкий на следствии предсказуемо добивается от свидетелей показаний о том, что я давал им «Феномен» или иную запрещенную литературу, — насколько Любане было известно, никто таких показаний не давал.
Любаня передавала приветы от друзей и заканчивала письмо простым «люблю и жду» — эти обычные слова в камере звучали сильнее любых самых поэтичных объяснений в любви.
После получения передачи отношения с сокамерником резко ухудшились. Он стал открыто враждебным и агрессивным. Всякий раз, когда я садился есть, он вскакивал, ругался в пространство и начинал топать по камере своими асинхронными ногами.
Этот феномен хорошо описан — пусть не психологами, а биологами. Альфа-самец впадает в истерику, когда видит, что «низших» по касте кормят лучше, чем его. Особо Хромого добивало финское масло Valio, переданное, вероятно, Фондом помощи политзаключенным — в магазинах оно не продавалось. В правильной картине мира коммунист и сотрудник МВД должен был кушать хорошо, а «врагу народа» полагалось глодать сухую корку — и вдруг оказалось наоборот. Вся «правильная» картина вмиг порушилась, этого Хромой не мог перенести.
Оставалось только ждать обострения конфликта, что и произошло ровно на другой день.
Сидевшие в соседней камере малолетки сообщили, что через камеру в № 45 сидит Иван Извеков. Тот самый «террорист», который взорвал бомбу у бюста Устинова в 1978 году. Я попросил малолеток вызвать Извекова на решку поговорить. Однако разговора не получилось. Неожиданно Хромой начал бесноваться, заведомо громко орать, что нас обоих посадят в карцер, и наверняка у меня за спиной незаметно нажал кнопку вызова надзирателя. Надзиратель тут же появился и матом через кормушку со гнал меня вниз.
Через полчаса Хромого вызвали из камеры. Прошло еще некоторое время, и уже в совсем неслужебные часы вызвали меня — к начальнику оперчасти СИЗО майору Козлову.
Начальник оперчасти — или кум, как его называют на тюремном жаргоне — существо почти мистическое, имеющее в тюрьме не меньшую власть, чем сам начальник тюрьмы. В ГУЛАГе он выполняет ту же роль, что в государстве КГБ-ФСБ. Кум плетет сети агентуры, которая присутствует почти в каждой камере и с автоматичностью сенсоров доносит обо всем — чем занимаются зэки и о чем они говорят. Доносят не только на зэков, но и на надзирателей — когда те заводят с зэками слишком дружеские отношения либо начинают заниматься бизнесом, продавая зэкам табак и наркотики.
«Мистический» статус кума укрепляет система двойного подчинения. С одной стороны, кум — сотрудник МВД, отчитывается перед начальником тюрьмы и здесь же получает зарплату. С другой, кум отчитывается также и перед КГБ (ныне ФСБ). В его ответственности — следить за политическими разговорами и пресекать протесты в тюрьме. Иногда бывало, что отчаявшиеся от беспредела зэки вдруг начинали сочинять политические листовки и пытались поднять заключенных на бунт. Позднее я даже слышал про случай, когда зэки смогли раскидать листовки на воле — по дороге на следствие из воронка.
Внешне Козлов оказался довольно невзрачным маленьким человечком в фуражке. Как и большинству чекистов, ему гораздо больше подошел бы серый костюм мелкого клерка, чем униформа. С плотоядной ухмылкой он объявил, что за нарушение режима меня отправляют на пять суток в карцер. Сразу от Козлова, не заводя в камеру, надзиратель повел меня в подвал — в уже знакомый карцерный коридор.
Коридор был знакомым, но процедура — нет. Надзиратель первым делом заставил меня раздеться до трусов, после чего бросил тонкую зэковскую робу мышиного цвета, изрядно потрепанные хлопковые рубаху и кальсоны, на ноги — кирзовые тапочки. Засунув в них ноги, я тут же ощутил холод — холод стал кошмаром всех следующих дней.
