Интенсивность психологического напора была такой, что ко времени обеда я чувствовал себя, как боксер в перерыве перед последним раундом, разве что не было синяков. Сам Соколов отправлялся есть в кафетерий, в кабинете же появлялся один из конвоиров с подносом в руках. Он мрачно сидел на следовательском стуле, пока я ел.
Обед чекиста, которым меня не по чину угощали, был не роскошен — а по современным меркам даже, наверное, скуден. Но все же он был несравнимо лучше той диеты для экстренного похудения, на которой я сидел. Обычно в У КГБ мне приносили куриный супчик с вермишелью и котлету с картофельным пюре, по четвергам — во всесоюзный «рыбный день» — котлета заменялась на рыбу.
Труднее всего было заматывать вопросы и отмалчиваться, когда Соколов начинал разговоры про политику. Для меня это было бы столь же противоестественным, как если бы футболист не стал участвовать в разговоре на футбольную тему. Здесь было очень сложно сдерживаться, чтобы не возражать на каждое его заявление. А в них все было точно так же, как сегодня в картинке, транслируемой Останкино. Западные державы спят и видят, как бы только развалить страну. Коварные разведки днем и ночью занимаются тем, что создают «пятую колонну», и некоторые граждане вступают в ее ряды. Не фигурировали только миллионы долларов и перечень еврейских имен, начиная с Сороса.
В странном мире Соколова все происходящее было проявлением борьбы каких-то астральных сил — примерно как в «Звездных войнах». Силы Тьмы, укоренившиеся на Западе, по неизвестным, но имманентным причинам все время пытались уничтожить силы Света, окопавшиеся на территории СССР. К счастью, силы Света успешно угрозе противостояли, запрещая все подряд, кого-то сажая и запуская свои танки бродить по соседним странам.
Стоило зайти разговору про войну в Афганистане, как Соколов сообщал чуть ли не по секрету, что оккупация была вынужденным шагом — иначе через 48 часов в Афганистане высадились бы морпехи СТТТА Я напомнил, что басню о «48 часах» рассказывали и про оккупацию Чехословакии — Соколов подтвердил, что все именно так и было: да, войска НАТО собирались захватить и Прагу.
Кроме секретных планов НАТО, Соколов раскрыл еще один государственный секрет: оказалось, что ЦРУ провело масштабную операцию по подрыву советского сельского хозяйства и забросило в страну колорадского жука. Собственно, эту версию тогда каждый мог слышать от бабок на рынке — для них тоже было очевидно, что коли жук колорадский, то и к ним на огород его могло занести только ЦРУ.
Больше мы, правда, говорили о юридических аспектах дела. Я поинтересовался, как Соколов собирается доказывать «заведомую ложность». Обвинение в «клевете» предполагало, что следствие должно доказать не только то, что информация в моих текстах не соответствовала действительности. Требовалось еще доказать, что обвиняемому это было известно — то есть КГБ должен был неким мистическим образом залезть мне в мозги.
Соколов, конечно, тоже все обдумал. По его мнению, коли я учился в трех институтах, то, по умолчанию, не мог не понимать, что написанное было клеветой.
— Ну, знаете, а Сахаров — академик…
— А мы возьмем университетские работы по истории КПСС, историческому материализму, и сразу будет видно, что ты знал, что сравнение с фашистскими государствами — клевета.
— А если было наоборот, и это для истории КПСС я переписывал из книг, которые были заведомо ложные? Соответственно, эти университетские курсовые — ложь. Могу даже признать себя виновным…
Соколов возражал, что если бы та информация даже была ложной, то она не порочит советского строя, поэтому не клеветническая, после чего запутывались уже мы оба — что «порочащее», что «ложное» и где «клеветническое».
После непривычно сытного обеда в тепле кабинета меня тянуло спать. Это время было самым томительным, от сидения в одной позе уставало тело. Я большей частью смотрел в окно, наблюдая то облака, то стену КПЗ, видневшуюся из окна, — стараясь угадать камеру, в которой сидел.
Соколов, однако, не терял темпа и продолжал вещать ровным голосом нон-стоп. Для того чтобы вырваться из словесного потока, пару раз я даже изображал, будто бы, действительно, сплю. Конечно, не спал и даже не дремал, но клал голову на руки на столе, и это создавало хоть какую-то иллюзию отчуждения.
Ровно в пять часов допрос прекращался. Соколов вынимал из машинки лист, который был и единственным — и предлагал мне подписать. Я отказывался и даже не брал его в руки. Не знаю, что Соколов потом делал со всеми этими бумагами.
В тюрьму меня отвозили уже в глубоких сумерках, в самый час пик. На улицах толпы укутанных по самые брови людей брели по плохо очищенным от снега улицам, штурмовали автобусы на остановках, сквозь витрины магазинов тоже виднелись толпы-очереди. Это был чужой, холодный и негостеприимный мир, на фоне которого моя «монастырская келья» вспоминалась даже уютным убежищем. Думаю, что если бы произошло библейское чудо, появился ангел, поразивший конвоиров сном и открывший дверь машины, — то я вышел бы далеко не в первую секунду.
Возвращаясь с допроса, в камере обычно я долго выхаживал свои четыре шага от двери до стола — и обдумывал следствие. Одна теорема была доказана: следствию КГБ можно противостоять. КГБ было советской организацией, и, как и во всякой советской организации, умные и способные карьеру там сделать не могли. А прочим проиграть игру было грешно.
Хотя странное ощущение оставалось. Здесь не били, не секли розгами, не растягивали на дыбе — и в то же время постоянно присутствовал дух инквизиции. Наверное, потому, что приговор должны были выносить те же люди, что и допрашивали, ну, и им были нужны не показания, а «чистосердечное раскаяние». Точно так же, как и инквизиторам в свое время.
Чуть позже следствие обратилось в банальный торг. Оставив политические дискурсы, Соколов выложил на стол козыри. В обмен на признание себя виновным мне предлагался условный срок — с освобождением из зала суда.
Звучало все слишком хорошо, чтобы быть правдой. Через пару вопросов выяснилось, что вдобавок к признанию вины требовалось еще и дать «чистосердечные показания». А «чистосердечные» включали в себя и показания на третьих лиц. Кто и когда давал мне «антисоветскую литературу», кто печатал в Самаре «Хронику», кому я давал читать эту литературу и так далее.
Это меня расстроило. Я мог бы еще попытаться сыграть роль апостола Петра, признать «вину» и попробовать неискренне изобразить раскаяние. Увы, чекистам требовался только актер на роль Иуды. По моим показаниям могли посадить человек шесть — и на каждом суде я должен был бы выступать свидетелем обвинения. Это уже было за гранью добра и зла. Поэтому я решил позицию не менять и подождать лучшего предложения от Соколова. Окончательно в правильности такого поведения меня убедила очная ставка с Борисом Зубахиным.
Где-то в конце декабря Армен передал мне записку от Любани, в которой она кратко излагала ход следствия. Сама Любаня в следствии, как и я, не участвовала. Ей присылали повестки на допрос, сначала в прокуратуру к Иновлоцкому, потом в УКГБ к Соколову — Любаня сразу выкидывала повестки в помойку (чудом сохранилась только одна). Тогда чекисты перешли к более радикальной тактике. Они поставили во дворе Любаниного дома машину, в которой сторожили Любаню с утра до вечера.
