Ограбленный в изумлении смотрит по сторонам, пытаясь найти поддержку у сокамерников — но все молчат. Лишь только с лавки краем глаза за процессом наблюдают рецидивисты-строгачи — бенефициарами грабежа являются они. Они не вмешиваются. Все идет по правилам: отобрать вещь просто так считается за беспредел, но выдать резиновые галоши вместо зимних ботинок или вонючий бушлат вместо пальто вполне в рамках зэковского закона.
На шапке грабеж не заканчивается — приняв амплуа жертвы, выйти из него уже невозможно. К жертве еще и еще раз подкатывают гопники и без всякого сопротивления с ее стороны отбирают всю приличную одежду. Всего за двадцать минут чисто одетый зэк уже переодет, переобут и готов выйти на театральную сцену в роли одного из горьковских босяков.
Еще не имея понятия, что делать в такой ситуации, я тоже оказался бы ограбленным, заглотнув крючок про «подогреть строгачей», — но случайно повезло. В привратку меня бросили — вполне буквально — с громким скандалом.
Сдав тюремное имущество в каптерку, я неожиданно попал в руки двух надзирателей, которые устроили тщательный шмон. Ничего из упакованного в бушлат менты не нашли, но отобрали все бумаги — за ними и шла охота. Только тут я понял, какую глупость совершил, написав текст последнего слова. В один момент, к радости Соколова, которому, конечно, предназначалась добыча, оно превратилось в донос на самого себя.
Я возмущался: «Верните бумаги по уголовному делу! Не имеете права!..» — и, конечно, тщетно. Отказался идти, ругань перешла в крик, наконец, менты скрутили мне руки и протащили ногами по лужам подземного перехода в привратку, тем самым показав, что в самарской тюрьме мне больше никто не рад. С размаху кинули в камеру — если бы не спружинившая плотная масса людей, то я расколол бы себе череп о бетонный пол.
В камере я еще побился о дверь, получив в ответ только стандартный набор матерных угроз. Вся драма вызвала любопытство у строгачей.
— По какой статье, земляк? — спросил кто-то из них.
— 190-прим.
— Эт че за статья?
— Распространение заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй…
Тут произошло нечто неожиданное.
— О! Политический! — неожиданно радостно воскликнул один из рецидивистов. Он вскочил с лавки и начал декламировать какие-то лозунги на незнакомом языке.
— Я эстонец по матери, — объяснил он. — Да здравствует свободная и независимая Эстония! Долой коммунистических оккупантов! Elagu vaba Eesti!
«Эстонец» имел вид весьма экзотический. Он был высок, тощ, в щетине заметно пробивалась седина. Это объясняло его кличку Кощей — и безошибочно указывало на перенесенный туберкулез.
При этом он был одет так, что где-нибудь в Москве смог бы сойти за иностранца, ну а в европейском городе его, наверное, приняли бы за бизнесмена, проведшего последнюю неделю в запое. На нем было черное кашемировое полупальто, синий блейзер с клубной эмблемой на кармане и серые стильные брюки, завершала этот костюм «короля в изгнании» белая водолазка. И хотя вещи были по-тюремному помяты, на фоне телогреек и брезентовых курток они все равно смотрелись, как фрак аристократа — и не хватало только цветка в петлице.
Познания в эстонском языке у Кощея ограничивались лозунгами. Он охотно рассказал, что уже с 14 лет не был в Эстонии, большую часть жизни провел по лагерям. Сейчас сидит в шестой раз за попытку взломать сейф в Доме офицеров, так что если дадут срок, то пойдет уже на особый режим. Однако Кощей собирался «косить на дурака» — так выяснилось, что он тоже едет на психиатрическую экспертизу в Челябинск.
Кощей легко сдвинул кого-то из сидевших на лавке, освободив мне место. Уже принявшие стартовую стойку гопники посмотрели на это с удивлением, но, уловив расклад, принялись высматривать себе другие жертвы. Грабеж продолжался, на одном из новеньких я заметил пышную шапку из чернобурки — не узнать ее было нельзя. Да, это была шапка моего соседа по КПЗ Чернова — она быстро перебежала по головам из одного угла камеры в другой.
Рядом с Кощеем мы оказались и в клетке Столыпина — вплотную, если точно. Будучи притиснутым в давке носом к Кощеевой спине, я дышал запахом тюремной цементной пыли с его пальто. К этому добавлялся тяжелый влажный дух потных тел, грязной одежды и табачного перегара — и все это моментально заполнило вагон с закрытыми наглухо окнами.
В плотно утрамбованной человеческой массе нельзя было пошевелить ни рукой, ни ногой, пот лился потоками под зимней одеждой. Было полное ощущение, что стоишь по горло скованным трясиной в болоте среди его смрадных испарений.
— Начальник, нечем дышать!
— Начальник, разводи! Подыхаем!
— Ууу, суки, фашисты! — неслось из разных клеток.
Вагон долго передвигали толчками по запасным путям туда и обратно, пока не прицепили к поезду. Лишь тогда солдаты взялись за сортировку. Она началась со шмона, который был тем же грабежом — только на этот раз солдатским. По одиночке нас выдергивали из клетки в соседнюю, пустую, там высыпали на лавку все из сумок и мешков — и мало-мальски ценные вещи солдаты тут же отбирали. Часы, электробритвы, шерстяные шарфы — все вплоть до портсигаров и перстней, изготовленных лагерными умельцами, оставалось в клетке, тогда как их бывший владелец на подзатыльниках летел уже в другую. Процесс ограбления был отработан до автоматизма. Обирали первоходов, сурками солдаты не связывались, да и не имело смысла — урки все равно на этапе продадут свои ценности конвою. Из коридора за процессом спокойно наблюдал лейтенант — это был в первую очередь его бизнес.
— Почтово-багажный поезд номер такой-то «Куйбышев — Челябинск» отправляется…
В новую клетку я залетел одним из первых и, пользуясь этим, сразу по-обезьяньи заскочил на верхнюю полку. Под крышей вагона было жарко, да и свободного пространства оставалось примерно сантиметров пятьдесят — переворачиваясь, я всякий раз бился локтем о потолок. Однако это было единственное место, где не пришлось бы постоянно тереться о других. На правах представителя уголовной элиты Кощей расположился на самой удобной средней полке — вместе со своим новым корешем, зэком строгого режима, молодым татарином по имени Хусаин.
Хусаин был уже осужден — шесть лет за грабеж — и ехал в лагерь куда-то на Урал. Большая же часть спутников были подследственными из мелких городков и деревень, которых развозили по районным КПЗ на допросы и суды. Почти поголовно это были трудяги и крестьяне разных возрастов, сильно пившие в своей прошлой жизни, — преступления их тоже были крепко настояны на самогоне и водке.
Двое парней ограбили туристов, отобрав у них спиннинг. Один из потерпевших до сих пор был в больнице. Трое малолеток без всякого повода избили парня из соседней деревни, забредшего в их деревенский клуб, — потерпевший скончался.
Клубы, где деревенская молодежь устраивала танцы, по всем признакам были заведениями столь же опасными, как салуны на Диком Западе, — отчасти потому, что являться туда в трезвом виде, должно быть, считалось моветоном. Два парня происходили из разных сел и даже районов, но оба сидели за одно и то же — уже после клуба оба изнасиловали своих партнерш по танцам. Здесь же ехал тракторист, подпаливший гараж, в котором работал, — сам он объяснял, что хотел таким радикальным образом устроить неприятность заведующему гаражом, но, по рассказу, все равно получалось, что сотворил он это по пьянке.
