Деревенские хулиганы и преступники-рецидивисты, насильники и воры, малолетки и старики, несколько человек, оказавшихся за решеткой случайно и уже обобранных до лохмотьев, наконец, я, политический заключенный, — весь этот сухопутный Ноев ковчег медленно двигался сквозь пустынную снежную темень на восток.
Столыпин обычно прицепляют к поездам почтово-багажным — которые останавливаются у каждого столба. На остановках солдаты закрывают окна, и тогда — курение не прекращается ни на секунду — в Столыпине тут же скапливается едкий тяжелый дым.
— Начальник, воды! Командир, пить давай!
— Положено раз в четыре часа, — отвечает, не поворачивая головы, офицер, проходящий в тамбур сдать заключенных местному конвою.
Наконец, наступает долгожданный момент водопоя. Солдат приносит цинковый сосуд объемом с ведро, который вешается на клетку с внешней стороны — так поят животных в зоопарке, лишь с той разницей, что животные сами не открывают кран. Но им легче: они умеют лакать, здесь же выдают одну кружку, из которой все пьют по очереди. В нашей клетке своя кружка оказывается только у меня, но и ее приходится одолжить Кощею, Хусаину и еще кому-то из тюремных «аристократов».
После «Воды!» зэки, конечно же, начинают стонать: «На оправку!» Юный срывающийся голос из соседней клетки матерно костерит постового солдата, не выводящего на оправку, пусть солдат тут и ни при чем — приказа нет.
— Я тебя запомнил, — орет солдат и в ответ лупит ногой по клетке. — Ты у меня таких гвоздюлей получишь, что штаны кровью обоссышь!
На грохот из конвойной секции появляется сержант, и минут через пять начинается оправка. Выпускают по одному, командуют: «Руки за спину! Быстро!» Дверь туалета не закрывается, солдат стоит прямо за порогом. Внутри туалета все уже загажено до предела — и неудивительно, ибо воды нет, нет воды и в кране вымыть руки.
— Начальник, кинь нам вот того, в очках, профессора! — куражатся женщины, путешествующие в первой клетке от тамбура.
— Ты ее видел? Зину? Пишет, что она блондинка в белой кофте, — интересуется Кощей.
С Зиной он переписывается уже третий час. Игру в любовь полвагона затеяло сразу, стоило Столыпину только тронуться. Кто-то успевал выхватить за полсекунды пролета по коридору женское лицо в первой клетке и писал адресно, большинство просто предлагало себя, как на сайте знакомств. В отличие от обычных брачных объявлений, здесь в описании еще обязательно присутствовали статья и срок.
Времени было мало, так что уже в первой записке было жаркое признание в любви, а со второй шли описания воображаемых сексуальных утех. Между этим в письма вставлялось что-то про «разбитое сердце», «одинокую жизнь» и «пропащую юность». Заканчивалось клятвой ждать весь срок и хранить верность — что было даже правдой, ибо по обе стороны возможностей нарушить ее в ближайшие пять-шесть-семь лет не предвиделось. Практичные тут же добавляли просьбу о посылке на зону.
— Политик, стихи знаешь? Что-нибудь про любовь, — запрашивал Кощей.
Я честно читал ему Есенина.
Стихи через солдата тайком отправляются Зине, вскоре приходит восхищенный ответ: «Люблю тибя всей душой люблю бизумно и крепко...» — с материальным знаком «бизумной любви» — вышитым носовым платочком. Кощей тут же засылает «любимой» розовую пластиковую мыльницу с клубничным мылом и пачку сигарет. Да, наверное, это точно любовь.
Кроме игры в любовь, у Кощея были и другие важные занятия. Периодически снизу выныривала некая гопническая морда, а рука подавала наверх какую-то вещь. Одежда, туфли, какие-то полезные мелочи вроде кожаного ремня или непонятно как попавшего за решетку сувенирного письменного набора с гербом города Риги. Обмен быстро обговаривался, после чего предмет переходил в собственность Хусаина или Кощея, а вниз отправлялись сигареты.
Ни у Кощея, ни у Хусаина вещи не задерживались. Выбрав удобный момент, кто-нибудь из них сторговывал награбленное конвойному солдату или сержанту. Совместное предприятие работало очень эффективно, солдаты редко платили деньгами, но пачки сигарет сыпались в клетку, в свою очередь за деньги конвой продавал водку и чай.
Чифир заваривали тут же в моей кружке. Дело это было сложное. Надо было вскипятить пол-литра воды, при этом не устроить ненароком пожара. Варили Кощей с Хусаином на пару: Кощей держал кружку рукавицей, у Хусаина в одной руке был факел из вафельного полотенца, другой он быстро перехватывал сгоревший пепел, чтобы не чадил.
Я бы с удовольствием поспал, но отказываться от чифира не принято — в тюрьме это не только напиток, но и ритуал. Сидя в сумраке дальнего угла клетки, как в укрытии, молча отхлебывали из кружки по два глотка и передавали по кругу дальше. На вид чифир больше похож на нефть, чем на чай, и неудивительно, ибо в пол-литровую кружку засыпается сразу вся пачка чая. Напиток тут же вставал в горле, но когда тошнотная реакция проходила, то появлялась бодрость и, как на пружинке, подскакивало настроение. После этого закуривали и переходили к беседам.
Кощей считал, сколько заработает конвой за сутки этапа. По его расчетам, получалось, что не менее 300 рублей, что были две средние зарплаты. Такая маржа на сделках не снилась и акулам Уоллстрита. Пачка чая ценой в 38 копеек продавалась за пять рублей, чекушка водки за два с мелочью стоила двадцать пять. Еще в ассортименте были одеколон и сигареты с фильтром, но на них было меньше спроса. Прибыль, конечно, распылялась: свои дивиденды должно было получить и начальство. Однако еще через несколько дней этап пойдет назад — так что за месяц должна была набегать серьезная сумма.
Чифир как-то примирял с окружающим сюром, спать уже не хотелось, да и делать это было непросто. Поезд часто останавливался, начинался топот, крики разгрузки-погрузки, потом наступало время водопоя и оправки. К утру Кощей пригласил выпить водки, после пары глотков я с непривычки и усталости захмелел и, наконец, смог заснуть.
Когда я проснулся, поезд приближался к Уралу, степи постепенно стали сменяться холмами. В Уфе Столыпин простоял долго. Его разгрузили почти весь — и тут же забили снова под завязку. Среди прочих в клетке оказались человек пять башкир. Молодые ребята, они были, как братья, — все коренастые, кривоногие, со сросшимися бровями. Башкиры пахли деревней, потом, овчиной. Вели себя так, как будто, кроме них, в клетке не было никого. Разговаривали только на своем языке, редко отвечая по-русски на вопросы, но сами никогда не заговаривали первыми. Хусаин в шутку хлопнул одного из них по плечу — тот тут же встал в боксерскую стойку. Запахло дракой, но Кощей кое-как урегулировал конфликт. К вечеру всех башкир развезли по сельским КПЗ.
Столыпин чем-то напоминал живой организм. Он заполнялся битком, как будто расширяясь, при подходе к областным центрам, там «выдыхал», становился «тоньше» и моментально заполнялся снова, «вдыхая». При подъезде к границам области вагон снова «выдыхал» и пустел.
Холмы постепенно становились выше, потом они превратились в невысокие поросшие лесом горы. Среди сосен прятались поселки и городки, где все дома были расставлены вокруг одного большого здания добывающего завода или шахты.
