В восемь часов, как только в коридоре послышались шаги вступавшего на смену корпусного, я начал стучать, требуя перевода в обычную камеру. Судя по удивлению корпусного, он сам не мог понять, как я оказался в карцере. Обещал разобраться и сдержал слово — перед обедом меня вытащили из подвала и завели в общую камеру.
Это была огромная пещера.
Камера находилась на втором этаже, но там было сумеречно в любое время суток — окна наглухо завешаны от холода одеялами, несколько неярких лампочек, сводчатый потолок с облупившейся штукатуркой еще более усиливал сходство с пещерой. И обитавшие там люди как будто тоже перелезли в тюрьму прямо из доисторического века, далекого до нашей эры. Для полного сходства не хватало только костра, разведенного посередине, — пусть в компенсацию явственно пахло гарью. Это днем и ночью кто-то варил чифир.
Внешне в камере царил полный бардак. На шконках висели тряпки, матрасовки и одеяла, сами зэки — сидели человек 50, камера была набита под завязку — хаотично передвигались, постоянно висел гул ругани, мычания, сонных вскриков и стонов.
Однако во всем этом хаосе существовал жесткий порядок, чем-то напоминавший порядок муравейника или пчелиного улья, разве что с той разницей, что здесь всей экосистемой управляли не пчеломатки, а трутни, и главными в «рое» были урки.
По правилам режима, в камере должны были сидеть только первоходы. Однако ни срок на малолетке, ни погашенный за давностью срок не считались за судимость — так в камеру попадали те, кто уже ранее сидел. Эти пять — семь человек и правили бал.
Как и трутни, урки тоже имели свою единственную полезную функцию — они поддерживали в камере порядок. Беда заключалась в том, что делали они это методом перманентной шоковой терапии — и избиения были столь же обязательной частью ежедневной программы, как раздача кипятка и еды.
Урки были странными существами, в которых доминировало нечто зоологическое. Их постоянная настороженность, бегающие злые глазки и манера передвигаться по-змеиному, двигая всеми частями тела при ходьбе, сразу обозначали непонятную, но очевидную угрозу. Положение урок символически закреплялось в их расположении в камере — урки, конечно, занимали лучшие места. В Челябинске это были шконки у окна на нижнем ярусе — там было теплее и всегда темно, и происходящее там не просматривалось из коридора надзирателем.
Урки не вставали на завтрак, просыпались к проверке, потом сумрачно и молчаливо ели за столом что-то, отобранное из передач сокамерников. Рыгали и харкали прямо на пол — потом кто-то из низших каст за ними прибирал. Только урки имели право есть за столом, в обед кто-то из шестерок обязательно крутился рядом, чтобы что-нибудь поднести либо услужить другим способом. Потом урки заваривали у себя в норе чифир и только тогда начинали толком разговаривать и двигаться.
После обеда урки играли в карты — судя по крикам и рычанию, доносившимся из темного угла, там разворачивались нешуточные драмы. Закончив с картами, урки переходили к выполнению своих политических обязанностей. Кого-то вызывали к себе, разбирая споры и конфликты, кого-то наказывали за нарушение зэковских правил, кого-то переводили из одной касты в другую.
Когда становилось скучно, урки организовывали «концерт». Вытаскивали молодых парней в центр камеры и заставляли что-нибудь петь или плясать. Ни то ни другое делать в камере никто не умел, но отказы не принимались — и особо застенчивых били в ухо. После этого безголосые пели, а неуклюжие плясали — все плясуны почему-то выбирали для исполнения матросский танец «Яблочко». Это было убогое зрелище, напоминавшее цирк лилипутов.
Другой частью культурной программы были спортивные состязания. «Олимпийский комитет» составляли сами урки, которые выбирали крепких зэков и заставляли их приседать и отжиматься до упаду. Делались ставки — обычно ставкой были сигареты, — победителей урки подкармливали, а проигравших били.
Вокруг урок обитала их «гвардия» — «ломы». Эти рекрутировались из крепких парней, умевших хорошо драться и совершенно не умевших соображать. Сами урки никогда не занимались рукоприкладством — однако достаточно было кому-то из них процедить сквозь зубы: «Пацаны, покажите этому мудиле, где найти пятый угол», как ломы с удовольствием кидались «мудилу» бить. Служба оплачивалась жратвой и табаком из имущества других зэков. Рассказывали, что в лагерях ломы работали уже не только кулаками, но ножами, топорами и прочим подручным инструментом — до летального исхода.
Ломы рекрутировались из «бакланов» — гопников, сидевших за насильственные преступления: хулиганство, легкие и тяжкие телесные повреждения, изнасилования. Бакланы были самыми неприятными соседями: поголовно отмороженные, с психопатическими наклонностями и не имевшие никакого понятия о том, что можно делать и чего нельзя. Как и урки, бакланы не ложились по отбою и шумно развлекались, орали и гоготали, когда полкамеры уже спало. Другим их любимым занятием было «художественное пукание» — обязательно там, где это доставляло неприятность соседям. И днем и ночью они могли устроить кому-нибудь из спящих зэков «велосипед» — засунуть между пальцев ног полоски газеты и их зажечь.
Ниже бакланов на иерархической лестнице размещались «фраера». Во фраера записывали расхитителей госимущества, взяточников и вообще людей с каким-то образованием независимо от статьи — как политический я тоже оказался автоматом во фраерах. К фраерам урки относились как к дойным коровам: обычно фраера получали сытные посылки и были получше одеты. Относительно спокойное существование в камере им обеспечивали только добровольные, но необходимые подношения уркам.
Среди фраеров попадались люди, обладавшие какими-нибудь скромными, но среди общей серости ценимыми талантами вроде умения рисовать, писать письма, стихи и кассационные жалобы.
Их урки ценили безотносительно посылок и обычно даже сами подкармливали. Занятную функцию — напоминавшую менестреля Средних веков — выполнял рассказчик. Тот фраер был спившимся школьным учителем, чья память, к счастью, смогла пережить отравление алкоголем.
Вечерком урки просили его «тиснуть роман», и рассказчик по пару часов кряду пересказывал какой-нибудь популярный приключенческий сюжет, вроде «Графа Монте-Кристо», ставя точку в момент, когда урки, наконец, засыпали. Следующая серия сериала читалась на другой день.
Большинство населения общей камеры составляла самая многочисленная каста — «мужики». Необразованные, темные, бессловесные, их понятия о мире складывались только из того, что они видели в своих селах, мелких городишках и пролетарских районах. Они не знали ничего, кроме тяжелого грязного труда и пьянки, и не представляли себе счастья иначе, как только долго и крепко пить. За пьянку больше половины их и сидели — с набором однообразных и часто бессмысленных преступлений.
Какой-то мужик оказался в тюрьме за похищение буханки хлеба — но не от голода. Он пытался отобрать бутылку водки у старика, выходившего из магазина. В схватке бутылка упала и разбилась, так что грабитель забрал то, что у жертвы осталось, — буханку хлеба стоимостью 26 копеек, — с чем на месте преступления и был схвачен.
