Прочие милиционеры Достоевского вряд ли бы заинтересовали. Обычные русские мужики, которые куролесили по пьяни — ну, разве что по своей безнаказанности больше других. Лейтенант милиции выбросил собутыльника — тоже мента — со второго этажа и умудрился его убить. Сержант в пьяном виде поехал кататься с девицами на служебной машине и попал в аварию, сбив человека.
Здесь же сидел и прапорщик КГБ. Как настоящий чекист, про себя он почти не рассказывал, было лишь известно, что напал на кого-то с ножом — и получил семь лет. Уже сидел в уголовном лагере, но там, конечно, вскоре стало известно, что он чекист — наверняка еще и работал на кума. Так что сейчас находился в ожидании и подолгу не засыпал, ожидая вызова на этап — на спецзону для сотрудников органов в Иркутской области.
Полный мужчина с вечно расстроенным, но добродушным лицом был врач, майор армейской медицинской службы. За деньги он комиссовал солдат по состоянию здоровья, отправляя их домой. В свою защиту майор заявлял, что делал это не столько из-за денег, сколько из соображений гуманизма. Солдаты строили ракетные шахты в Заполярье, среди них свирепствовали болезни, обморожения, цинга и даже дистрофия. Деды не только отбирали еду у салаг, но еще и заставляли их за себя работать. Майору дали ниже низшего по статье — только шесть лет, — он понимал, что на лучшее рассчитывать было нельзя. И все же, ожидая отправки на зону, ворчал в сторону советской власти, которая так «несправедливо» обошлась с ним за все заслуги.
Временами в камере № 76 сидеть было интересно. Возникало ощущение, будто находишься в дежурке ОВД или в секретарской суда, где коллеги обсуждают рабочие проблемы. Следователи рассуждали о приемах допроса, что было полезно послушать, — пусть после Соколова это и был низкий пилотаж. Участковый-убийца говорил о методах вербовки агентуры и о том, как строятся отношения с агентами. Как-то полдня Сизмин в лицах описывал трагикомичное дело о краже коровы двумя нетрезвыми крестьянами — история была достойна пера О'Генри.
К тому времени, когда их дело дошло до суда, оба преступника успели уже больше года отсидеть в СИЗО — после чего выяснилось, что улик против них нет. Единственный свидетель оказался душевнобольным, не было и главного вещдока — коровы, которая успела сдохнуть. Сизмин походя объяснил и принцип, по которому действовали суды, чтобы не выносить оправдательных приговоров (работающий и до сих пор). Он приговорил обоих «по отсиженному» и выпустил их прямо из зала суда. Оба были счастливы, ну а Сизмин доволен, что не поставил в неприятное положение своего партнера по бизнесу — начальника ГОВД.
Майор медслужбы рассказывал об Африке, где пробыл год в составе «гуманитарной» миссии — по странному совпадению она полностью состояла из военных врачей. Сокамерников больше всего заинтересовала система полигамии в Мали. Что там еще делали военврачи, майор описывал весьма невнятно.
Ничего не рассказывал только один из сокамерников. Он не говорил вообще. Это бессловесное существо лежало на шконке, стоявшей у меня в ногах, так что я всегда мог видеть его лысую голову, покрытую какими-то странными круглыми язвами. Существо никогда не одевалось и валялось целыми сутками на шконке в кальсонах и рубахе. Во время раздачи еды оно по-звериному ловко спрыгивало вниз, забирало миску и возвращалось с ней наверх. Изредка существо сползало еще в туалет.
Существом был бывший лагерный надзиратель, начальник отряда в лагере в Самарской области — как раз там, где сидел Слава Бебко. Отрядный получил триста рублей от жены одного из заключенных за то, что представил того к условно-досрочному освобождению. Освобожденный муж на радостях первым делом запил, побил верную жену и ушел к другой — женщине, с которой познакомился по переписке, когда еще сидел в зоне. Возмущенная жена, недолго думая, донесла о взятке — тем самым убив сразу двух зайцев. Так она наказала неверного, добавив к его первому недосиженному сроку еще и новый, вдобавок вернула себе и неразумно инвестированные деньги.
По-видимому, еще в СИЗО отрядный заболел, его отправили на психиатрическую экспертизу в Челябинск, но по недосмотру засунули в Столыпине в клетку с прочими зэками. Те сделали ему все плохое, что только можно сделать с человеком, кроме того, чтобы убить. Раздели до трусов, жестоко избили, конечно же, изнасиловали и всю дорогу тушили о его голову сигареты — от этого у него и были язвы на голове.
Сумасшедший вел себя тихо, никому не мешал, но один вид его был жуток, и страшен был замороженный взгляд невидящих глаз. Пусть ум и понимал, что несчастное существо неопасно, но все же, когда оно проползало мимо, инстинктивно хотелось то ли пригнуться, то ли замахнуться на него, чтобы отогнать — как лишайного пса.
Приятной особенностью камеры № 76 было то, что здесь отлично кормили. В первый же день раздали картофельное пюре с мясом весьма приличными порциями — ненароком я подумал, что начальство продолжало задабривать прекративших голодовку заключенных. Оказалось, совсем не так, и питание сюда доставлялось из котла хозобслуги. Это были густые щи, рисовая каша с настоящим маслом, и даже если кормили ухой, то она была наваристой и с рыбой — и почему-то без чешуи и костей. В камере № 76 уже действовал принцип, позднее провозглашенный Путиным: «Своих не бросаем». Насытившись, я даже думал потроллить Шишкина, написав ему благодарность за отличные условия содержания, которые он мне предоставил.
На третий день из камеры на этап ушел чекист — но ровно на следующее утро, следуя какому-то не известному физикам закону сохранения чекистов в природе, появился другой.
Это был кривоногий испуганный казах, вдобавок плохо говоривший по-русски. Он что-то врал про себя и смотрел вокруг затравленными глазами. Сизмин сразу заметил на его военных брюках темносиний кант формы КГБ.
— Я их на базаре купил, — объяснил казах, и это тоже было вранье.
В конце концов казах признался, что служил где-то «в охране». Скорее всего, он служил в Пятнадцатом Главном управлении КГБ на охране какого-то резервного правительственного бункера, построенного на случай ядерной войны. В то время на Урале такие объекты произрастали как грибы. Наконец, Сизмин сжалился над казахом и объяснил, что в камере — все сотрудники органов, так что нечего бояться. Тот расслабился и тихо улегся на шконку, где еще вчера спал другой сотрудник КГБ.
Казах привлек мои симпатии тем, что сразу и молча взялся за то, чего здесь никто не делал, — за уборку. В камере № 76 не было иерархии, не было и порядка — до такой степени, что никто не убирал и даже не подметал. Пол был покрыт бумажками, разводами от плевков и бычками от сигарет, которые всеми принимались за данность. Подметать вроде бы полагалось по очереди, но в одно утро майор бросил швабру, заявив: «Здесь есть и более младшие по чину» (бедняга честно забыл, что чина у него больше нет).
Следующий за ним Сизмин как юрист принял казус за прецедент и тоже заявил, что убирать не будет. На следующий день была моя очередь, но прибираться за сотрудниками карательных органов, которые меня сюда и посадили, выглядело классическим проявлением стокгольмского синдрома. С тех пор уборку делал только тот, кто сам хотел, но поскольку число таковых постоянно уменьшалось, сократившись в итоге до нуля, то прекратились и уборки.
