Московский этап оказался лучшим из всех в моей тюремной одиссее. Будучи случайно причислен к рангу «сотрудников» — спасибо Шишкину, — я ехал почти всю дорогу один. Конвой лютовал и бил кого-то в дальних клетках, но в торце, где помещались тройники, царили спокойствие и тишина. Наступила весна, и, когда на перегонах открывали окна, в них врывались солнечный свет и свежий воздух, пахнувший проснувшимися деревьями и талым снегом. Оказывается, вне затхлых тюремных коридоров все еще существовал мир, где были времена года, природа и люди, занимавшиеся своими обычными делами. Все шло, как обычно, и этот мир ничуть не перевернулся.
На какой-то станции я уговорил конвоира выкинуть из окна письмо Любане, сложенное треугольником, даже без конверта. Как ни странно, но неизвестная добрая душа его подобрала и отправила по адресу. Этот фокус повторялся позднее не раз — в стране, где у каждого пятого кто-то из близких сидел, а то и он сам, это было в порядке вещей. Люди по мелочи совершенно честно и бескорыстно помогали зэкам. Если на станциях по недосмотру не закрывали окон, то бывало, что, распознав Столыпин, в окна закидывали пачки сигарет, а то и какую-то снедь вроде пирожков. Пирожки солдаты выкидывали обратно, а сигареты честно отдавали зэкам. Окна, правда, после этого немедленно закрывались.
Вскоре после того, как поезд тронулся, из соседнего тройника стало доноситься «бу-бу-бу» голосом, показавшимся знакомым. И точно, это был тот самый смертник, который в мой первый день в челябинской тюрьме рассказывал свою историю соседу, рассчитывая получить от него утешение. Теперь он спрашивал у меня, расстреляют его или нет. Поздним вечером, когда поезд остановился в Ульяновске, смертника выгрузили. Это говорило только о том, что его надежды на помилование и жизнь не сбылись.
В челябинской тюрьме не расстреливали, и смертников отправляли в Свердловск или в Сызрань Самарской области. По всем признакам, соседа отправили через Ульяновск именно в Сызрань. А значит, жить ему оставалось 150 километров и считаные дни.
Поезд ехал хорошо знакомой дорогой — по ней много раз я катался в Москву. И сейчас попадались встречные поезда со знакомыми номерами. Как и раньше, в них ехали люди, они пили чай из «фирменных» граненых стаканов в металлических подстаканниках, что-то ели, в каких-то купе разговаривали, в других играли в карты. У меня было странное ощущение, как будто я оказался с той стороны зеркального стекла — я мог их видеть, а они меня нет. Я как бы оказался в другом измерении.
Только сейчас стало заметным то, чего не видел раньше, — лагерные заборы и вышки. Из окна Столыпина вся Мордовия выглядела лагерем, где в промежутках между заборами как-то жили люди.
В столицу мордовского ГУЛАГа Потьму Столыпин прибыл ранним темным утром. Разгрузка заняла необычно много времени — так много зэков пришлось выгружать.
Там же выгрузили и особняков. Мельком я увидел их в коридоре: немолодые мужики с морщинистыми лицами, все в полосатых серо-коричневых робах, один лихо гарцевал в неизвестно откуда взявшейся здесь ковбойской кожаной шляпе.
После отправления в вагоне остались лишь несовершеннолетние девчонки, ехавшие в колонию в Рязанской области, и я. Девчонок отправляли из самой Тюмени только затем, чтобы через несколько месяцев по достижении совершеннолетия отвезти обратно в Сибирь — своих лагерей для несовершеннолетних женщин там не было.
С одной из них, рыжеволосой, напоминавшей лицом модель Боттичелли, мы даже перекинулись парой ксив. Она сидела по статье, уникальной для женщин, — статье 117, изнасилование. Конечно, она никого не насиловала, но приревновала подругу и подговорила знакомых парней изнасиловать соперницу. Сама пригласила ее к себе в комнату общаги, сама напоила и сама запустила парней. Ну, а те уже развлеклись, вдобавок к изнасилованию еще и поколотив жертву. Как организатор преступления моя попутчица получила три года.
После Рязани в Столыпине я остался вообще единственным пассажиром. Девчонок выгрузили, в городе никого не подсадили. Только уже в Московской области, в Коломне, в Столыпин загрузили шумную компанию малолеток.
Мальчишки были из Москвы, от них я выяснил причину странной пустоты в Столыпине. В это предолимпийское время городские тюрьмы были переполнены, этапы обходили Москву стороной. Самих малолеток отправили сидеть в тюрьму в Коломну, за сто километров, и каждую неделю исправно возили в Москву на допросы. Малолетки, как обычно, шумели, дрались и задирали конвой — бывшие ненамного их старше солдаты отвечали таким же отборным матом.
По мере приближения к Москве из местных тюрем и КПЗ подбиралось все больше народу, так что, когда вагон наконец прибыл на станцию Москва-товарная, где разгружали Столыпины, в тройнике сидели девять человек, в остальных клетках было и того хуже.
— Выходи без последнего! — скомандовал сержант, и зэки резко рванулись в тамбур на выход. Сержант не шутил — позади тот самый последний взвыл, получив сильного пинка.
В Бутырке на шмоне раздевали догола, заставляли приседать в расчете на то, что из ануса выпадет нечто запрещенное, вещи обыскивали на широких покрытых цинком столах. Обыскивали небрежно, так что все мои ценности, спрятанные в бушлат, прошли шмон без потерь. Однако шмона без потерь не бывает: из зимних сапог, прошедших уже две тюрьмы, выдернули супинаторы — короткие стальные полоски, которыми крепится каблук. С тех пор сапоги начали «хромать» — при ходьбе каблук отъезжал назад, так что невольно приходилось идти почти на цыпочках.
Тут же случилось чудо. Кому-то из малолеток только вчера родители сделали передачу, и в ней оказалась пара килограммов апельсинов. Коломенская тюрьма, похоже, была довольно бардачной — вообще-то передавать апельсины в СИЗО запрещалось. В Бутырке надзиратели сразу сказали: «Ешьте здесь, иначе все отберем». Хозяин апельсинов роздал их всем, и тут же зал наполнился свежим цитрусовым ароматом.
После этого всех отвели в камеру тут же, в привратке — или «сборке», как ее называли в Москве. Она была набита битком. За исключением малолеток, «контингент» составляли высылаемые из столицы перед Олимпиадой. Это были ранее судимые и даже просто ранее сидевшие на сутках. Судимым аннулировали московскую прописку, после чего арестовывали за «нарушение паспортных правил», кому-то клеили липовые дела. Сейчас уже известно, что «подготовка» к Олимпиаде началась еще в 1978 году, и специальным решением Политбюро полагалось очистить город от «криминального элемента». На сборке этот «криминальный элемент» матерился, возмущаясь тем, что кого-то забрали из семьи, кого-то случайно выловили на улице. Теперь всем им предстояла отсидка в СИЗО — по крайней мере до осени, когда закончится Олимпиада.
Я же выключился, стоило только пристроиться на шконке. Сколь ни «комфортным» был этап, но бессонные ночи все равно вымотали силы. Проснулся уже после того, как сомнамбулой сжевал пайку, а вскоре сборку начали разбирать. Меня отвели в камеру № 234 спецкорпуса. Путешествие туда было захватывающим — я шел руки-за-спину по коридорам, по которым вот так же водили Маяковского, Шаламова, Иванова-Разумника, Солженицына, и все выглядело сюрреалистичным, как будто бы снималось кино.
