В камере все было как обычно. Один сосед, худой парень с легендой настолько банальной, что я и сам мог бы ему рассказать — разве что с расхождением в цифрах. Осужден — на этот раз за кражу — четыре года зоны, ждет в Бутырке кассации, в тюрьме полтора года. В пределах плюс-минус два года все это совпадало с легендами прошлых наседок. С соседом все было ясно, так что я снова лег спать.
Однако гороскоп на 25 апреля 1980 года почему-то не предполагал сна. Стоило задремать, как в камеру привели двух новых заключенных. В полусне слышал разговор — сосед спрашивал, как обычно, кто, откуда, какая статья.
— Сто девяностая прим, — вдруг я услышал и даже подумал на секунду, что приснилось.
Нет, это был действительно политзаключенный.
Коллегу по статье звали Анатолий Ададуров, и он был свидетелем Иеговы. Высокий молодой брюнет лет тридцати, он происходил из семьи потомственных свидетелей Иеговы. Ададуров родился на Донбассе, жил под Алма-Атой — родители были высланы в 1940-е годы из оккупированной Бессарабии. Советские власти зачищали от неблагонадежного элемента пограничную зону, не догадываясь, что своими руками раскидывают горящие угли по стране. Тем они оказали свидетелям Иеговы неоценимую услугу, и общины этой запрещенной тогда — равно, как и сейчас — церкви стали плодиться на Урале, в Сибири и в Средней Азии.
Толя был интересным собеседником, да и просто приятным человеком. Он честно говорил: «У меня шесть классов образования — прочее библейское». При этом читал журналы по науке и искусству, и с ним можно было говорить на любые темы — от гипотезы тепловой смерти Вселенной до оперы. Отодвинувшись подальше от наседки — который всякий раз при этом начинал беспокойно ерзать, — мы вели с ним долгие беседы.
Церковь свидетелей Иеговы отчасти по причине своего принципиального пацифизма (что бесило, кстати, и Гитлера), отчасти из-за связей с центром в США постоянно находилась в подполье. В подполье, но уже вполне буквальном, Ададуров провел два года, печатая Новый Завет и другую литературу церкви.
«Типография» была оборудована во дворе частного дома, под землей были две комнаты — в одной стоял мимеограф, другая была предназначена для жилья. Дабы не возникало клаустрофобии, на стенах были развешаны пейзажи. Сверху лежал метровый слой почвы и под ним — еще толстый слой резины, чтобы «типографию» не могли обнаружить миноискателями.
Позднее Толя был курьером, развозя тиражи по общинам, занимался снабжением типографий бумагой и расходными материалами. Апогеем его деятельности в этом амплуа стал эпизод, в результате которого он добыл партию импортной мимеографической пленки из самого Музея Ленина в Москве.
Пленка у свидетелей была, но советская и плохого качества. Кто-то вызнал, что в Музее Ленина есть импортная и хорошая. Толя надел костюм-галстук, нацепил комсомольский значок и загрузил портфель бутылками водки и финской копченой колбасой. После этого на голубом глазу отправился в музей и представился комсомольским функционером из Донецкой области (где жил и печатал «Башни стражи»).
Двух бутылок оказалось достаточно, чтобы установить дружеские отношения с кем-то из сотрудников музея и получить разрешение на обмен советской пленки на импортную — в порядке «шефской помощи комсомольской организации Донбасса». «Башни стражи», отпечатанные через пленку из Музея Ленина, вышли отличными по качеству.
По делу Ададуров шел не один, у него был подельник Виктор Незнанов, но, по Толиным словам, вел он себя на следствии плохо — по его показаниям Толя и попал в тюрьму. Чекисты обвиняли Незнанова в авторстве нескольких религиозных книг, и, чтобы отвести обвинения от себя, Незнанов дал показания, что автором двух из них является Ададуров (это было правдой). Так в деле Ададурова история Иуды и Иисуса, меня и Зубахина повторялась — как и в каждом втором из диссидентских дел.
Наш четвертый сокамерник был заведующим гаражом, севшим за взятки с водителей. Как и большинство «хозяйственников», это был неприятный тип, внешне похожий на унтера Пришибеева, каким его рисуют в собраниях сочинений Чехова: низенький, стриженный ежиком и тупой. Он большей частью молчал, злобно зыркал глазками, конечно, жаловался на то, что «все берут, а посадили меня», и переживал за свой грядущий срок. Это был еще один персонаж из камеры № 76, разве что без чина.
Ададуров был своего рода разрушителем стереотипов о Свидетелях Иеговы. Он не занимался проповедями, не переводил в них любой разговор, наконец, он даже курил. Впрочем, мы прошлись с ним и по окраинам теологии. Однажды он сказал:
— Не понимаю, как академик Сахаров, делающий столько добра, остается атеистом?
Я высказал ему концепцию, которую сам тогда исповедовал. Следование принципам Справедливости, Истины и Красоты не требует вмешательства Бога, поскольку они существуют самодостаточно в морали. Исполнение этих принципов в жизни — тоже своего рода религиозное служение. Недаром Глеб Успенский писал о «народной интеллигенции», и критериями были не образованность и религиозность, а жизнь в соответствии с твердыми моральными установками.
Позднее я понял, что свой ответ просто подогнал. Каждый человек имеет свою версию морали, так что если и существуют Справедливость, Истина и Красота как императивы, то они должны иметь иной источник. Совсем не уверен, что, окажись Кант в камере на челябинской экспертизе, он был бы стоек в защите категорического императива, скопированного из Евангелия. Именно в Челябинске во мне что-то начало ломаться. Я впервые полностью понял правоту Варлама Шаламова, который считал ГУЛАГ абсолютным злом и утверждал, что он убивает веру в людей.
В Челябинске каждую ночь я наблюдал, как здоровый психопат избивает больного мальчишку. Я мог бы остановить его сразу, однако не делал этого и вмешивался, только если психопат уже переходил грань. С другой стороны, прекрати я эти еженощные избиения — нам предстояла бы бессонная ночь под нечеловеческие вопли.
Тогда я понял, что именно имел Шаламов в виду. Вера в доброту людей исчезает не оттого, что в тюрьме приходится постоянно видеть жестокость, проявляемую другими. Страшно оттого, что эту жестокость ты обнаруживаешь в себе.
Соседство с Ададуровым, теплая весна, ну и просто условия в Бутырке сделали две недели пребывания там вполне приятными — особенно по контрасту с челябинским адом. В камере меня поразили сразу несколько вещей. Например, кран с горячей водой — так что можно было стираться не только в бане. Впрочем, можно было просто отдать вещи в стирку — и, как в отеле, на другой день их приносили уже чистыми и проглаженными.
Удивило настоящее зеркало, вмурованное в плитку над раковиной. Впервые за многие месяцы можно было посмотреть на себя — пусть вид и не радовал. В отличие от других тюрем, пол в камере Бутырки был выложен плиткой, что избавляло от сырости и пыли.
Наконец, целым шоком стало отсутствие толчка — вместо него в камере стоял настоящий унитаз. Впрочем, не совсем настоящий — без сиденья.
Кроме наседки, камера Бутырки № 234 была, по всей видимости, оборудована и микрофонами — и по этой причине стала «диссидентской». Еще в 1973 году в той же камере сидел еврейский отказник художник Леонид Ламм. Он оставит несколько точных зарисовок интерьера, но жаль, что не написал натюрмортов с тюремной кормежкой — по ним можно было бы прочувствовать вкус бутырской еды.
