Питание в Бутырке тоже было на пять, разве что хлеб оказался настолько кислым, что после него неизбежно пучило живот. (Как ни смешно, но до сих пор в Бутырке пекут такой же дрянной хлеб — несмотря на бесчисленные жалобы как зэков, так и наблюдательных комиссий. Могут меняться политические режимы, но тюремные условия в России остаются почти прежними.) Прочая бутырская еда мало чем отличалась от той, которую готовили в советских столовых. Насчет бутырского рассольника мы с Ададуровым даже шутили, что его можно подавать и в ресторанах. Развили идею до того, что при тюрьме можно открыть тематический ресторан, где официанты в брюках МВД, с лампасами, будут разносить рассольник в алюминиевых мисках. Сейчас где-то рядом с Бутыркой, действительно, существует «Бутырка-бар» — сидя в тюрьме, мы предсказали его появление на двадцать лет раньше.
На праздник Первого мая меню превзошло всякие ожидания. Все получили по кусочку сыра и кружочку сырокопченой колбасы. Свободные граждане могли добыть такую, только отстояв довольно долго в очереди.
А вечером началось представление. Вместо привычного тюремного «Тюрьма, дай кликуху» из разных камер стали доноситься лозунги: «Да здравствует Первое мая! Бей коммунистов и ментов!», «Хайль Гитлер!» — «Зиг хайль!» — откликалась другая камера. Эта перекличка продолжалась до темноты, и мы с Ададуровым слушали ее, глядя друг на друга круглыми глазами.
Никаких фашистских настроений по тюрьмам, конечно, не было. Ни разу я не встречал антисемитизма, и вообще пресловутая советская «дружба народов» процветала в тюрьме даже пышнее, чем на воле. Не было никаких межнациональных конфликтов, кавказцы и выходцы из Средней Азии могли быть лучшими друзьями — судили по человеку. Здесь были только «мы» и «они». Однако из всех известных зэкам лозунгов нацистские были единственными, враждебными власти и коммунизму. Их зэки и прихватывали — из чувства протеста.
К сожалению, бутырское сидение оказалось кратким. Пятого мая, сразу после праздников, меня вызвали «с вещами». Сидя на сборке, я дремал, когда вдруг снова появился Ададуров — его тоже везли на экспертизу в Институт Сербского, но на амбулаторную. Мы перекинулись парой слов, потом Толя подошел к другому зэку и довольно кратко и холодно с ним поговорил. Это оказался его подельник Незнанов.
Виктор Незнанов представлял из себя совершенно другой тип свидетеля Иеговы, чем Ададуров. Он был низеньким и комичным персонажем — с густыми седеющими бровями, которым мог бы позавидовать даже Брежнев.
С видом мрачного хомяка он сидел в углу, не вступал в разговоры, даже если к нему и обращались. Тогда он выжимал из себя пару слов, после чего снова замолкал. В воронке нас посадили в стакан вдвоем — было так тесно, что Незнанов висел надо мной всю дорогу и падал на мои колени на поворотах. Только когда воронок окончательно остановился, мы оба с облегчением смогли вздохнуть.
* * *
Как театр начинается с вешалки, так всякое психиатрическое заведение начинается с унижения.
В Институте Сербского первым делом меня раздели догола, завели в какую-то комнату с ванной, где сидела древняя санитарка, по виду которой можно было подумать, что здесь она тоже голыми встречала и обвиняемых по сталинским процессам. Бабушка указала пальцем на поржавевшую ванну с отбитой эмалью и брезгливо произнесла:
— Низ помыть не забудь…
После этого дюжий надзиратель в белом халате поверх формы МВД выдал мне белье и пижаму, отобрал очки и повел по широкой лестнице — здание было выстроено в стиле «сталинский ампир» — наверх, в Четвертое отделение. Только там проводили экспертизу политзаключенных.
Полуслепого, он довел меня до койки в просторной палате. Я присел, видя вокруг только мутные пятна вместо лиц. Жалкие попытки протеста — «высокая близорукость, минус девять» — ничего не дали. Ответом было: «Обращаться к врачу», ну и стандартное тюремное «не положено».
До врачей еще надо было дожить. Пока же к койке подошел молодой человек:
— Тоже политический? Виктор Гончаров, статья 187-1 украинского кодекса. Зови меня Викентий. Мы пожали друг другу руки — статья 187-1 УК УССР была копией моей 190-1 российского кодекса.
Фамилия Гончарова была смутно знакома по одному из старых выпусков «Хроники». Он происходил из мелкого украинского города Кировограда
[40], учился в Одессе. Там был членом кружка, к которому принадлежал будущий деятель перестройки и депутат Госдумы Вячеслав Игрунов — Викентий назвал его польским ником Игрунова — Вячек.
После разгрома кружка, когда Игрунова отправили в психушку, из университета исключили и Викентия. Он уехал в Москву, пытался пристроиться там — что было бесполезной затеей, ибо КГБ сидел у Викентия на хвосте. У него уже конфисковали портфель с запрещенной литературой, и повисла угроза политического дела, но Викентий невольно сам облегчил чекистам их труд.
Пытаясь сбежать куда-нибудь подальше, он собрался на заработки в Якутию. Билет на самолет стоил денег, которых не было, и Викентий купил льготный билет по своему, уже недействительному, студенческому билету. В итоге он сэкономил 40 с чем-то рублей, но потерял год жизни. Суд приговорил его за «подделку документов» к двум годам, по кассации срок сократили наполовину. Не стоит упоминать, что, не будь Викентий диссидентом, из-за 40 рублей не стали бы возбуждать и уголовного дела.
Новое дело Гончарова было театральной драмой, в которой было все — и любовь, и измена, и, конечно, донос. На праздник Октябрьской революции 1978 года его подруга пригласила Викентия в свою компанию. Там в обществе четырех незнакомых человек Викентий произнес тост: «Выпьем за день национальной трагедии русского народа». Все выпили и забыли, кроме подруги, которая вспомнила об этих крамольных словах через полгода, когда Викентий объявил ей, что прекращает отношения, ибо встретил другую.
Подруга отправилась прямиком с доносом в КГБ. Чекисты с удовольствием возбудили уголовное дело, однако их ждал неприятный сюрприз. Никто из участников вечеринки не подтвердил, что Викентий произносил крамольный тост. Причем все имели пуленепробиваемое алиби: «Пьян был, не помню».
Сначала я истолковал такое поведение как мотивированное желанием помочь Викентию. Позднее вывел все-таки более правдоподобную версию. В отношениях с тоталитарным государством, как и в отношениях с мафией, всегда лучше ничего не знать. В случае Гончарова «слышал, но не донес» при некотором раскладе могло обернуться большими неприятностями. Скорее всего поэтому свидетели так твердо на допросах и держались.
В итоге уголовное дело свелось к тосту, еще подруга «вспомнила», что Викентий осуждал оккупацию Чехословакии и давал читать ей какой-то самиздат. С таким составом дело выглядело хилым даже на Украине. Чекисты отправили Викентия на психиатрическую экспертизу, там его сразу признали невменяемым, однако, по неизвестным причинам, психиатры рекомендовали принудительное лечение в больнице общего типа. Чекистов это тоже не устроило, и прокурор потребовал провести новую экспертизу. Так Гончаров оказался в Институте Сербского.
