Тогда, полгода назад, эта же камера привратки казалась мне адом. После горячего ада Столыпина и воронка в ней было комфортно, даже почти уютно.
«Подлец человек, ко всему привыкает», — говорил один из героев Достоевского. Достоевский знал человеческую природу — он тоже сидел.
* * *
В самарской тюрьме повторилась зимняя сцена прибытия с точностью до мелочей. Точно так же я остался надолго один после того, как всех уже разобрали по камерам. Точно так же, уже в ночи, изумленный надзиратель спрашивал, что я тут делаю — я уже не удивился, когда после всего отправился в карцер. Становилось смешно: на этом моменте в гулаговской машине постоянно как будто заедали колесики и выкидывали меня в сумеречную зону, где никто не знал, что делать с политическим дальше.
Мне повезло: на этот раз я очутился в карцере нового корпуса тюрьмы, построенного совсем недавно, — как раз на его крыше располагались прогулочные дворики. Место было гораздо лучше крысиной норы, в которой я сидел в декабре. По крайней мере летом здесь было чисто и светло. Хотя сидеть здесь зимой, наверное, было обычной пыткой холодом — как и в Челябинске, отопление состояло лишь из прямой трубы, проходившей с верхнего этажа вниз.
В первый же вечер я услышал, как кто-то сверху стучит по этой трубе в странном порядке, напоминавшем морзянку. Прислушавшись, я догадался, что это была не морзянка — сосед использовал более простую азбуку, изобретенную еще декабристами в Петропавловской крепости.
Я расчертил лист бумаги на семь рядов, в каждый, кроме последнего, вписал по порядку пять букв (в последнем остались только три). Долгий удар означал номер ряда, число коротких ударов — порядковый номер буквы в ряду. Оставалось только отметить буквы в таблице, и нарисовался вопрос: «Есть кто-нибудь?»
Той же азбукой я просигналил соседу ответ. Последовало долгое молчание, и я уже подумал, что система в стуке мне только почудилась. Однако через несколько минут стук возобновился — и даже как будто с неким воодушевлением.
Сосед сообщил, что его зовут Валерой, он из Октябрьского района Самары. Дальше Валера начал выстукивать номер своей статьи, но я сбился со счета и перестал общаться, ибо никакого Валеры с Октябрьского района не знал и смысла заниматься перестуком не было (как оказалось позднее, даже очень был).
В самом карцерном коридоре вроде бы общаться было не с кем. Я простучал на всякий случай стены соседних камер, ответа не последовало — они стояли пустыми. Однако наутро из камеры, расположенной через одну от моей, раздалось пение. На этот раз голос был уже далеко не юношеский, наоборот, хрипящий и сиплый, и его нельзя было не узнать. Моим соседом оказался Кощей.
Я как-то с недоверием относился к разговорам урок, которые утверждали, что в ГУЛАГе всегда встретишься со знакомым человеком, куда бы ни загнали — если не в СИЗО, то в зоне или на этапе. Теперь я убедился, что это было именно так. ГУЛАГ был похож на некий частный клуб, который посещали одни и те же члены.
Кощей прошел психиатрическую экспертизу в Челябинске, и вопреки своему желанию был признан вменяемым, хоть он и беспощадно «косил». Теперь ему светил полноценный срок лет в восемь-десять, в карцер он попал за то же, чем занимался и на этапе в Челябинск, — за переписку с женской камерой. При сборе мисок, упрятав на дно мешочек сахара, оставшегося с Института Сербского, я отправил его Кощею.
Кощей поблагодарил, попросил адрес для связи. По наивности я дал ему адрес Любани. Позднее она с удивлением писала мне о его письмах с просьбами о передаче. Она даже отправила одну, но в ответ Кощей начал писать ей нелепые письма, которые обычно пишут «заочницам» — с объяснениями в любви и прочей дурью, так что на этом переписка и закончилась.
Из этого карцера выводили на прогулки — поднимая наверх, во дворики на крыше. Над головой распростерлось лето, было жарко, в тайном месте — под лавкой в середине дворика — я увидел написанное мелом, вернее, известкой со стены: «Привет Профессору от Философа. Ст. 190-1». Надпись выглядела комично, но месседж был понятен: арестовали Толю Сарбаева, и он тоже сидел здесь в СИЗО.
Арест Сарбаева был целой эпопеей. Еще в декабре Толю задержали на самарском вокзале — он возвращался из Владимира, где учился на каких-то профессиональных курсах. Возвращался через Москву, там виделся с диссидентами. Прямо на перроне его встретил Иновлоцкий с милицией. Толю обыскали и изъяли книгу по анархизму, изданную еще в 1919 году, французскую книгу интервью с диссидентами, а также «Информационный листок Средневолжской группы в защиту прав человека».
Это была идея Сарбаева — надо признать, что Сарбаеву пришлось меня уговаривать, — но в итоге «Информационный листок» мы написали уже вместе. Проект имел смысл. Все Хельсинкские группы были общенациональными — Украинская, Литовская, Грузинская, Армянская, — и только в РСФСР была «Московская». Мы же хотели вывести Хельсинкское движение за пределы столицы и создать прецедент, после которого возникнут и другие региональные Хельсинкские группы. Политические режимы в Москве и в России были различны, требовались и разные реакции на разного уровня нарушения прав человека
[45]. У нас были адреса диссидентов из Горького (Нижнего Новгорода) и Саратова, Сарбаев предлагал связаться с ними и создать свою правозащитную организацию.
Незадолго до ареста я отвез идею и «Листок» в Москву — и получил отказ в поддержке. Говорили, что Московская Хельсинкская группа взяла на себя защиту прав человека во всем Советском Союзе
[46], ну и главный аргумент — «вас сразу посадят». Это было правдой — нас, действительно, сразу бы посадили. В итоге получилось, что нас с Сарбаевым все равно посадили, но ценный проект был убит. Оставалось только жалеть, что мы не смогли сделать максимум того, что хотели.
После задержания Сарбаев получил подписку о невыезде, его допрашивал Иновлоцкий, потом подписку сняли, санкция на арест была получена, и КГБ начал охотиться за ним. Толя скрывался, не ночевал дома, его выслеживала наружка у подъездов домов знакомых и друзей.
Однажды он зашел к Соне Юзефпольской — поэтессе, студентке-филологу университета и участнику нашего кружка, — тут же в дверь позвонили, и в квартиру ворвалась команда чекистов во главе с Саврасовым. Когда Соня потом рассказывала этот эпизод, мы всегда смеялись. Чекисты принялись шарить по комнатам, которых было всего две, заглянули под кровати и даже в шкафы. Толя же не дыша стоял за дверью спальни, и чекисты его не нашли
[47].
