Носачев действительно имел полное право выступать в качестве «специалиста»: он был моим лечащим врачом во время принудительной госпитализации весной 1979 года.
Со стороны Носачева это был очень смелый шаг. Выступать на стороне защиты в политическом процессе в глазах КГБ было преступлением и могло повлечь за собой карательные меры — начиная с того, что Носачеву могли запретить преподавать в мединституте. Тем не менее Носачев легко согласился, это был классический русский интеллигент, который хотя и жил вне политики, но разницу между правильным и неправильным понимал хорошо.
К сожалению — или к счастью для Носачева, — суд отказался его слушать. Процесс так и развивался по сценарию, написанному Кафкой, — следуя ему, надо было еще постараться, чтобы доказательства защиты были заслушаны в суде.
Вслед за этим начался допрос свидетелей. Главных свидетелей было двое — Зубахин и Константинов. Зубахин давал показания так же, как на очной ставке — глядя в пол и очень тихо. Он повторил суду все, что я уже слышал. Я дал ему прочитать «Феномен» (распространение), и автором рукописи был достоверно тоже я (изготовление).
В отличие от Бориса, говорившего пусть криминальную, но правду, Константинов врал напропалую. Он как бы забыл, что недавно отказался от своих показаний на следствии, и повторил их слово в слово.
По этим показаниям, которые были с начала и до конца враньем, я тоже давал ему «Феномен», который «произвел на него впечатление антисоветской книги». Далее Константинов добавил несколько нелестных эпитетов по поводу текста, явно подсказанных ему заранее в КГБ. Тершуков спросил свидетеля с иронией, зачем же он читал «Феномен», если рукопись ему не понравилась. Константинов замялся:
— Ну, в то время я тоже разделял эти взгляды…
Это было записано в определение суда как доказательство вредного политического влияния подсудимого на окружающих.
Показания Константинова выявили интересный эпизод. Мне инкриминировалось распространение двух текстов, назначенных «клеветническими», несмотря на то, что написаны они были еще до Второй мировой войны. Это были письма Сталину от невозвращенца Федора Раскольникова и широко известное ныне письмо Михаила Булгакова
[59]. Странно было сознавать, что Сталин не тронул Булгакова и пальцем — наоборот, после письма Булгаков получил работу во МХАТе. Сидеть за Булгакова пришлось при Брежневе почему-то мне.
Оба письма я давал читать Зубахину, но Константинов их нагло у него украл — так что когда милиция и чекисты приехали на остров, где жил Зубахин, то передал бумаги прямо им в руки. В определении суда как-то невнятно упоминалось, что оба текста, переданные мною Зубахину, каким-то образом «оказались впоследствии у Константинова».
Полным сюрпризом стало явление в суд человека, которого я видел раз в жизни и которого вообще никто не просил там появляться. Допросили его только после ходатайства Коростелева. Это был отец Ольги Мухиной — отставной военный майор, имевший серьезный конфликт с дочерью из-за того, что она отказалась давать показания. По сути дела Мухин ничего рассказать не мог, однако начал объяснять свои претензии к дочери, пускаясь в не совсем публичные детали семейного конфликта.
Мухин путано рассказывал, что его дочь окончила университет, не работает учителем и вместо этого занимается глупостями, «пишет стишки», и все из-за того, что она водится со всяким сбродом вроде подсудимого. С пары попыток Коростелев смог сдвинуть Мухина к чему-то содержательному. Оказывается, делая ремонт в квартире, тот нашел рукопись и вроде бы это был «Феномен». Заглянув в рукопись, майор пришел в ярость и потребовал у Ольги объяснений — она придумала с потолка, что я дал ей рукопись на литературную редакцию. Ни содержания рукописи, ни даже названия Мухин вспомнить не мог.
Мухин вел себя столь подозрительно, запинаясь и раскачиваясь, что Тершуков не утерпел и спросил его: «Свидетель, вы пили?» На что Мухин твердо ответил:
— Нет, — но потом добавил: — Вчера — да, пил.
«Правые» дружно рассмеялись — и тут же получили предупреждение судьи.
Алкогольная тема на этом не закончилась. Непонятно зачем суд вызвал моего друга детства Игоря П. Мы были знакомы всю жизнь — некогда были соседями по даче и играли в солдатики, пусть Игорь и был на семь лет меня старше. Ко времени суда Игорь уже давно закончил пединститут и работал учителем истории в школе.
Последние годы мы изредка встречались с ним в одной компании, в которой все почему-то обязательно выпивали, и, как выяснилось, Игорь пил постоянно. Он страдал от какой-то сложной язвы желудка, но из-за выпивок никак не мог ее вылечить. Наконец, ему удалось добыть некое импортное чудодейственное лекарство, но, чтобы пройти курс, требовалось ровно месяц не пить. Игорь держался три недели, потом оказался на чьей-то свадьбе, где, конечно же, выпил — что и продолжил потом делать. Лечение пошло насмарку, однако с тех пор Игорь гордо сообщал: «Зато теперь я знаю, что не алкоголик — алкоголик не может три недели не пить…» Все это произносилось на полном серьезе — пусть и звучало как текст от Довлатова.
Никакого самиздата я Игорю не давал, но он зачем-то добавил штрих к «характеристике личности подсудимого», обидно назвав меня «шизофреником с дипломатом»
[60]. Мнение психиатра по поводу моего душевного здоровья суд выслушать отказался, но занес в протокол мнение учителя истории.
На этом линия «свидетелей обвинения» закончилась. Уже приятным сюрпризом стали показания человека, которого я толком вообще не знал. Это был муж Нади Романовой — Андрей, — сам только что закончивший университет физик. Отдавая Наде на сохранение свой архив, я разговаривал и с Андреем — это был все-таки его дом, — и Андрей довольно легко согласился архив принять. Сделал он это с той естественностью, с какой в начале века студент стал бы помогать народнику.
Обыск нагрянул к ним в марте. Команда КГБ переворотила весь дом и выковырила бумаги откуда-то с антресолей. Андрей оказался свидетелем в суде случайно: вызывали Надю, но она была в это время сильно беременна, так что имела все основания не явиться. Особых претензий КГБ к Романову не было, он мог вполне «сыграть дурачка» и сказать, что ничего не знал о содержании портфеля с бумагами. Однако Андрей стал отвечать твердо и честно. Он заявил, что взял бумаги потому, что был в целом согласен с содержимым и ничего клеветнического в них не видел. Тут «левые» по команде зашикали, в определение суда слова Романова вписали как еще одно доказательство «вредного влияния идей Давыдова».
Толю Сарбаева, который мог бы много рассказать по делу, в суд не вызвали. Я больше всего беспокоился, как бы не выплыл «Информационный листок Средневолжской группы в защиту прав человека» — это была уже чистая «организационная деятельность». Нет, на суде «Листок» не упоминался. Значит, Сарбаев показаний не давал — ну, или давал не такие, какие требовались КГБ.
