А с начала 1960-х в СПБ появились новые нейролептики — оружие массового поражения, способное превратить человека в овощ всего за несколько дней. И уже необратимо — за несколько месяцев.
Правозащитная литература никак не отвечала на вопрос о сроках. Там бросался в глаза сильный разброс. Москвичка Наталья Горбаневская пробыла в Казани чуть больше года, Валерия Новодворская — немногим более полутора лет. За три с половиной года вышел Янин.
Однако уже девять лет сидел инженер Николай Демьянов из Москвы, еще дольше — с 1969 года — офицер Виктор Ильин, покушавшийся на Брежнева
[67].
Самым трагичным — и диким — было дело калмыка Ермака Лукьянова. Достоверно о нем ничего не известно, но, по всей видимости, Лукьянов был советским офицером, попавшим в плен, потом служил в Калмыцком легионе у немцев. После войны смог зацепиться в Европе, жил в Бельгии, получил бельгийское подданство. В 1967 году Лукьянов, на свою беду, отправился с сыном в СССР — и на границе был арестован.
Что с ним делать, толком, похоже, не знал и сам КГБ. Лукьянов служил в Вермахте, в преступлениях против человечества не был замечен. Тем более что являлся подданным бельгийской короны. Двенадцать лет его перекидывали из одной СПБ в другую — в конце 1970-х он сидел как раз в Казанской СПБ, и Янин там с ним общался
[68].
Так что, сколько придется пробыть в Казани, оставалось совершенно непонятным.
Между тем прошли десять дней, определение вступило в силу, я приготовился к этапу — но на этап никто не вызывал. Замначальника тюрьмы сообщил маме по секрету, что никаких предписаний относительно меня из спецчасти УВД тюрьма не получала. Наступила середина октября, и стало ясно, что это не просто бюрократическая проволочка, а повторение того же трюка, который Соколов устроил еще весной, когда я был в Челябинске. Таким образом КГБ продлевал мне срок.
Я попросил маму обратиться к прокурору, надзиравшему за местами лишения свободы. Писать самому было бесполезно: я был unperson, мои заявления шли сразу в мусорную корзину. Мама колебалась, боясь разозлить этим чекистов, но после повторной просьбы все же сходила в МВД и пригрозила, что будет жаловаться в прокуратуру.
Это возымело действие. Ранним утром 27 октября меня вызвали на этап.
Этап был нелюдный и проходил спокойно, я ехал в тройнике один, рассматривая пейзажи, которые уже не надеялся увидеть много лет: леса Самарской области, угольного цвета черноземные земли Татарстана и добротные дома татарских деревень с пасшимися неподалеку конями. К самой Казани столыпин наполнился, ко мне в тройник засунули несколько малолеток. Они живо интересовались политикой, а больше того — как «бить ментов».
Из Столыпина выгрузили поздним вечером, после долгой поездки в автозаке я оказался в привратке казанского СИЗО-2. Там все сразу пошло плохо.
Людей в привратке сортировали медленно, лишь под утро освободилось место на лавке лечь и подремать — но тут же начали появляться новые зэки. В камеру впихнули странно одетого мужика — на нем были только меховая шапка, бушлат и резиновые сапоги.
— Вшей нашли. Забрали белье на прожарку… — объяснил свое одеяние зэк, стыдливо прикрывая полой бушлата болтавшиеся гениталии.
Вши были плохим предзнаменованием. За окном между тем тихо брезжил рассвет нового дня — самого жуткого дня жизни.
В СИЗО-2 находился специальный корпус для заключенных, ожидающих очереди в СПБ. Условия там и сама процедура меня очень интересовали. В привратке я спрашивал об этом всех подряд, но мало кто что знал. Наконец, один угрюмый зэк рассказал, что в том корпусе сидят и ждут своей очереди в СПБ по году и больше.
— И политические тоже?
— И политические. Вот Андрей Калишин больше года сидел.
Это был тот самый Калишин, который взорвал памятник в Самаре. Его признали невменяемым (подельник Иван Извеков, некогда обитавший со мной рядом в самарской тюрьме, получил восемь лет). Вся эта информация ничем не радовала.
Нас не поили всю ночь, не выводили в туалет. Утром не выдали ни пайки, ни каши. Наконец, надзиратель вызвал меня и еще троих зэков, и все вместе мы отправились в психиатрический корпус. Там нас встретили санитары.
Это были люди в черной зэковской униформе, сапогах и странных для тюрьмы черных беретах. Санитары из заключенных — советский вариант капо немецких концлагерей. По всей видимости, психиатрический корпус СИЗО-2 был копией СПБ, и, как в СПБ, душевнобольными здесь тоже командовали осужденные уголовники.
Как только надзиратель ушел, капо грубо принялись за шмон, ускоряя дело руганью и тычками. Всех обыскали, отобрали ручки, карандаши, почтовые конверты — «не положено». У меня отобрали книги и долго пытались выдернуть из сапог супинаторы, которых там не было уже с Бутырской тюрьмы.
После этого отвели в предбанник и заставили стричься. Я отказался: специально только недавно постригся в Сызрани, и волосы еще не отросли на полпальца. Тюремные правила разрешали иметь волосы до двух сантиметров длиной, что я и объяснил. Капо как будто бы с этим согласились.
Всех затолкали в баню и закрыли тяжелую металлическую дверь. Через минуту она распахнулась, и капо вызвал меня наружу. «Что ему надо?» — еще шевельнулась в голове полусонная мысль. Я вышел. Это оказалось ошибкой.
Дверь тут же захлопнулась за спиной, и сильный удар буквально меня в нее впечатал. Это помогло пару секунд продержаться на ногах. Абсолютно голый, мокрый, уставший и без очков, я размахивал руками, стараясь попасть в одну из напиравших черных теней.
Они, конечно, сбили меня и оттащили в середину предбанника, где снова принялись избивать — уже ногами. Не в силах сопротивляться, я смог только свернуться в позу эмбриона, закрывая от ударов голову и лицо.
Спина оставалась открытой — с размахом они били сапогами и по почкам. Пару раз достали и до лица — один удар пришелся в глаз, другой разбил губы, кровь заполнила рот соленой струей.
Капо пытались развернуть меня навзничь — чтобы бить по гениталиям. Один встал сапогами на коленки, другой — на ступни (и сломал мне сустав большого пальца ноги, как выяснилось позднее).
Спасение пришло неожиданно.
Никогда бы не поверил, что оно может явиться в виде пяти ментов с дубинками — опергруппы быстрого реагирования СИЗО. Оказалось, что кто-то из капо нажал красную кнопку вызова опергруппы. Я так и не узнал, кто и почему это сделал — то ли со страха, то ли догадался, что зверство зашло уже слишком далеко.
— Что происходит? — услышал я сквозь звон в ушах.
