Со сталинских времен там мало что изменилось. Единственным — и положительным — отличием было только то, что если при Гинзбург все камеры были забиты под завязку, то теперь пространство внутри башни было полупустым. На 12 шконок там приходились ровно 12 человек, так что никто не только не ютился под нарами, но даже не удосуживался залезть на «верхний этаж».
Оценив мой вид доходяги и выяснив, что приехал из СПБ, зэки быстро собрали что-то поесть. Угощение было скудным, но «ужин» все равно занял много времени — челюсти, скованные нейролептиком, разжимались с трудом. Пока я заставлял себя ими двигать, к шконке подошел молодой зэк, тоже представившийся политическим.
Звали его Виталий Пустовит, ему было 23 года и, как он гордо сообщил, до ареста он состоял кандидатом в члены КПСС. Я ожидал услышать историю о какой-нибудь подпольной организации «истинных ленинцев», но ошибся. Пустовит был лидером «Красных бригад» и террористом.
За пару часов Пустовит детально объяснил мне свою политическую философию. Он считал, что изменения в советском обществе будут возможны только тогда, когда оно выйдет из состояния сонного равновесия. Произойти это должно в результате терактов, желательно, взрывов и нападений на советских партийных и государственных начальников. В обосновании необходимости убийств Пустовит изложил базисные пункты философии западных «новых левых» и часто ссылался на Маркузе и Кон Бендита.
Одновременно он цитировал и Троцкого. Так, одним из методов политической деятельности он принимал троцкистскую концепцию «энтризма» — проникновения на руководящие посты в партийные и государственные организации. С этими целями он и собирался вступать в КПСС.
В 1960-1970-е годы все эти идеи были вполне в духе левого политического дискурса и всерьез обсуждались в Париже, Берлине и Чикаго. Однако, как и всегда, левый дискурс находился на изрядной дистанции от реальности.
Пустовит смог сколотить «Красную бригаду» из четырех давних друзей. Внешне он был похож на комсомольского функционера средней руки — плотный, коренастый блондин в очках, — но в нем была сразу заметна харизма, категорически необходимая политику. Та самая напористая убежденность, которая позволяет манипулировать людьми, заставляя их совершать действия, никак не свойственные им самим.
«Террористы» сразу столкнулись с серьезной проблемой. В отличие от итальянских коллег, всегда имевших денежную и техническую поддержку из отдела «С» Первого Главного управления КГБ, у них не было ни оружия, ни взрывчатки. Все это можно было где-то купить, но нужны были деньги. Недолго думая, «террористы» двинулись по пути, указанному русскими революционерами, — и занялись банальным разбоем, причем в его самой рискованной и малоприбыльной форме.
«Красная бригада» выслеживала богатых кавказцев, засидевшихся в ресторанах, на темной улице их били по голове металлической трубой со свинцовым набалдашником. После этого забирали часы, золотые перстни и деньги. Итогом «революционной деятельности» стало четверо покалеченных и один труп. Еще один человек находился в тот момент в коме, но вряд ли имел шанс выжить.
Однообразность нападений позволила оперативникам быстро выйти на бандитов. Как только выяснилась политическая составляющая дела, то немедленно подключился и КГБ, и теперь «Красную бригаду» ждали самые суровые кары — вплоть до смертной казни.
Пустовит это понимал и уже начал «косить», изображая на амбулаторной экспертизе сумасшедшего. В качестве «бреда» он выбрал вариацию теории Родиона Раскольникова: есть unter- и ubermenschen, последние имеют право убивать первых. Теперь он ждал направления уже на стационарную экспертизу и советовался со мной — как с «экспертом» по психиатрии.
Мне его «бред» показался малоубедительным — уж слишком рассудочно он звучал. Однако предложить что-либо более «патологическое» я не мог. Как известно хотя бы из Ильфа и Петрова, переобуваться в воздухе и менять «бред» симулянту категорически противопоказано.
Мирную беседу с «террористом» прервал неожиданный вызов на этап. В тот момент в спешке я допустил серьезный прокол. Мы обменялись с Пустовитом контактными адресами, я дал адрес Любани, при этом не проследил, чтобы Пустовит адрес зашифровал. «Террорист» оказался плохим конспиратором и записал адрес в блокнот открытым текстом — что имело неприятные последствия.
Весной Любаня написала, что ее снова вызвали повесткой в прокуратуру. Думая, что это очередной допрос о диссидентах, Любаня, как обычно, повестку выбросила. На другой день за ней прислали машину и отвезли к следователю. Тот показал ксерокопию листа блокнота с ее адресом и потребовал, чтобы она «немедленно рассказала» о своих «преступных связях» с членами «Красной бригады».
Любаня, конечно, ничего не могла рассказать — ни о каких «бригадах» она никогда даже не слышала. Следователь целый час угрожал ей то одной, то другой карой и договорился до того, что ее «тоже расстреляют, как Пустовита». Любаня как раз затянулась сигаретой и закашлялась от смеха. Как дочь адвоката она знала цену таким угрозам.
Мне пришлось извиняться перед Любаней и подробно описать происшествие в подцензурном письме — в расчете на то, что, прочтя его, чекисты оставят свою обычную паранойю и примут правду за правду. Похоже, так и случилось, ибо больше Любаню по этому поводу никто не беспокоил.
Сам Пустовит ей не написал. Думаю, что к этому времени он уже сидел в камере смертников сызранской тюрьмы и писать ему о себе все равно было нечего
[72].
— Шаг вправо, шаг влево считаются побегом. Конвой открывает огонь без предупреждения!
Снова долгое ожидание Столыпина на железнодорожных путях. Сил не было, я просто уселся в снег, думая только о том, как бы не застудить почки. В тройнике вагона я отправил этапную селедку сидевшим в соседнем тройнике особнякам и получил от них неприятное известие. Столыпин ехал в сторону, противоположную Самаре, — в Свердловск
[73].
Не знаю, было ли это продолжением действия нейролептиков или шоком от новости, но, получив ее, я впал в состояние ступора. Этап на восток означал только то, что меня переводят в другую СПБ — но в какую?
Своими негнущимися мозгами я пытался сложить, как кубик Рубика, карту СССР. По ней получалось, что были три варианта: известная беспределом СПБ в Благовещенске, столь же кошмарная СПБ в Ташкенте и неплохая СПБ в Талгаре. Как обнаружилось позднее, нейролептики всего за неполный месяц сильно съели мозги. Иначе я помнил бы, что этапы в Среднюю Азию шли как раз через Самару — так ехал Солженицын, которого отправили в лагерь в Казахстан.
