Из Столыпина через конвойного солдата я отправил письмо Любане (оно дошло).
Новая неприятность — меня выгнали из сумасшедшего дома и везут черт-те знает куда. Хотя догадываюсь — в Ташкент. Прощай, Казань. Вот тебе, бабушка, и «Архипелаг ГУЛАГ», как говорят диссиденты. Плохи мои дела, Любовь Аркадьевна, очень плохи. Доживу ли до весны, не знаю… Вот будет праздник у бесов всех мастей. Сколько еще можно терпеть, в конце концов? Мало кому столько достается. Уже шестая тюрьма, а еще будут седьмая и восьмая. И не так плохи этапы и тюрьмы, как страшно «лечение». За двадцать дней я был дважды на грани суицида. Господи, защити же меня! (21.XI. 1980)
Сейчас звучит, как цитата из протопопа Аввакума. И я, действительно, уже молился — как говорят, «в окопах атеистов не бывает». Суточный этап был очень тяжелым. Как назло, попался вологодский конвой — о чем с гордостью объявил сержант сразу, как всех загрузили. Вологодские конвои — с солдатами, говорящими на характерном северном диалекте, в котором «о» не заменяется московским «а», — были известны своей грубостью и жестокостью.
Так оно и случилось. На все просьбы арестантов ответом был только мат, несколько раз солдаты кого-то вытаскивали из клеток в коридор, где и били. Как обычно, вовремя не давали воды, не выводили в туалет. Сам туалет был загажен до невыносимости, ну, и, как обычно, там не было воды.
Как «невменяемого», меня этапировали отдельно в тройнике. Однако тройник ни одного километра не проехал пустой, туда запихивали кого ни попадя. За эти сутки перед глазами прошел почти по полному спектру весь уголовный мир. Колхозники в тулупах, сидевшие за мордобой и прочие дурацкие пьяные выходки; гопники из мелких городов, уголовники строгого режима, малолетки, всевозможные редкие экземпляры пород тюремной фауны — от сифилитиков до сотрудников МВД.
Свердловская тюрьма была больше похожа на вокзал — чем она, собственно, и была. Через Свердловск шли самые многолюдные этапы на Северный Урал и в Сибирь. Огромные камеры привратки. широкие коридоры — на развилке одного из них под потолком висел настоящий светофор. Всех новоприбывших ввели в огромный зал, на стене которого висела доска — обычная черная доска, какие бывают в школах. Надзиратель подсчитывал пополнение по головам, потом писал мелом на доске в ее левой стороне число прибывших, в правой — считались убывшие. Не успели все выйти из зала, как туда же стали загонять людей с нового этапа.
В предбаннике всех раздели догола и держали в холодном помещении, наверное, часа два, а то и три. Больше сотни голых мужчин дрожали, прикрываясь крошечными вафельными полотенцами. На секунду подумалось, что никакой бани и нет и всех просто загонят в газовую камеру. Где-то в голове шевельнулось что-то знакомое. Это была цитата из Воннегута:
Голые американцы встали под души у выложенной белым кафелем стены. Кранов для регулировки не было. Они могли только дожидаться — что будет. Их детородные органы сморщились, истощились. В тот вечер продолжение рода человеческого никак не стояло на повестке дня
[74].
Бессмысленное ожидание скрасил один из осужденных по делу фирмы «Океан» — грек по фамилии Метакса. Дело было громкое, и Метакса легко дал ему раскладку, опровергнув многочисленные мифы. Один из них рассказывал, что будто бы по ошибке в рыбный магазин отправили банки селедки, предназначенные на экспорт, — куда была упакована черная икра.
На самом деле, фирма «Океан» была единственной в Советском Союзе, которой разрешалось заниматься экспортом в обход Внешторга, — его контролировал КГБ. Чекисты прочуяли, сколько денег они теряют, и занялись арестами — посадили и главу фирмы, и замминистра рыбной промышленности (его расстреляют). В итоге всем дали срока за взятки, конечно, вполне заслуженно, а фирма перешла под контроль КГБ, который уже мог брать взятки с западных бизнесменов, не опасаясь последствий.
После бани четверых из нас отправили в камеру транзитки №. 22 — туда, где сидели зэки на пересадке с этапа на этап. Она была просторной и неуютной. Сводчатое помещение на двадцать с лишним шконок, никакого света извне — все окна завешаны для тепла одеялами. Почти в каждом окне одно, а то и больше стекол были выбиты. От одеял, конечно, было мало толку — в камере свирепствовал холод, день и ночь приходилось жить в бушлате.
Самым худшим явлением в камере оказался сосед — зэк строгого режима по фамилии Перминов, который ехал уже третий раз с одной уральской зоны на другую. По каким-то причинам начальство ни в одной зоне не хотело его у себя держать. Причина обнаружилась очень скоро. Перминов оказался тяжелым психопатом. Сидел за наркотики, получил пять лет, в зоне прибавили еще довесок за попытку побега и нападение на прапорщика. Не прошло и часа, как Перминов начал скандалить с одним из соседей. На этот раз до драки не дошло — другой зэк тоже оказался «строгачом» и по виду был не зайка, так что ограничилось ором. Посмотрев на все это, я предусмотрительно занял место подальше. Меня все еще трясла неусидчивость, и мои прогулки в проходе между шконками могли в любой момент вызвать гнев психопата.
Ход мало помог. Через пару дней, стоило нам только остаться наедине, ибо прочие разъехались, как психопат начал по надуманным поводам орать на меня. Хорошо, если вовремя прибывал новый этап, тогда он переключался на новоприбывших. Иногда это заканчивалось дракой, Перминов был беспощаден и запросто, подтянувшись на шконке, мог начать бить сапогами в лицо лежавшего на нижней шконке зэка.
В этой камере транзитки я завис. Прибывали новые этапы, менялись соседи, вскоре уходя на этап. Психопат скандалил с новыми зэками, и, пока кто-то еще был в камере, я чувствовал себя в относительной безопасности.
Примерно через неделю действие нейролептиков стерлось. Вернулась способность думать, что-то неуютное начало сверлить мозг. И точно: перечитав определение суда, я вдруг обнаружил: Меру пресечения заключение под стражу отменить после доставки в специальную психиатрическую больницу.
Меня доставили в СПБ 28 октября, и, значит, с того дня формально я считался свободным человеком. Новой санкции на арест никто не выписывал — как мог я сидеть в тюрьме?
Как только это дошло до сознания, я взялся писать заявления, благо бумага и ручка были с собой. Увы, заявление никто не хотел принимать. Корпусной залетал в камеру подсчитать «контингент» ровно на секунду, отмахивался рукой — «завтра» — и исчезал. Пришлось крикнуть уже вдогонку, что объявляю голодовку, после чего он все-таки взял заявление и его прочел. Сказал, что передаст по начальству, — никакого эффекта это не произвело. Ни на следующий день, ни позднее.
Я уже собирался действительно объявить голодовку, как 3 декабря меня вызвали на этап. Всю ночь просидел в привратке, откуда к утру забрали всех, кроме меня, — меня же отправили в другую транзитную камеру.
Это был еще более мерзкий круг ада, чем камера № 22. В десятиместной полуподвальной камере ютились 13 человек, «лишние» спали на матрасах под нарами. Как и в камере № 22, окна были завешаны одеялами, висела мокрая духота. Вдобавок неизвестно откуда там полчищами летали комары (какой-то их предок подарил менингит Андрею Амальрику в 1970 году). Я провел ночь на полу на матрасе, притиснутый спинами других зэков, отбиваясь от комаров, на следующее утро услышал: «С вещами!» — нет, не на этап, снова в камеру № 22.
