Там началась новая серия кошмаров. Мы остались с Перминовым наедине, и, хотя я занял заранее дальнее место, несколько раз в день он начинал маршировать мимо моей шконки и орать, обвиняя в каких-то мнимых нарушениях зэковских законов. Я уже не снимал сапог и ложился на шконку, намереваясь в случае чего бить его сверху ногами. В конце концов, драка неизбежно произошла. Ему удалось стянуть меня вниз со шконки, кулаком правой руки он ударил по лицу, и тут же ударил в грудь левой — в ней была зажата заточенная ложка.
Удар пришелся в кость и был неглубок, да и алюминиевая ложка — плохое оружие, пусть ее ручка для крепости и была заранее обмотана изоляцией. Я достучался до фельдшера, получил от него зеленку, но ранка загноилась, оставив на груди шрам. С того дня я перестал спать ночью — боялся, что Перминов может перерезать мне, спящему, сонную артерию. Для этого заточенная ложка годилась куда лучше, чем для колющих ударов.
К этому времени я уже заново научился думать и, наконец, правильно сложил в голове карту. По ней получалось, что иных вариантов нет и из Свердловска я мог уехать только в Благовещенск. Из правозащитных изданий я что-то знал о Благовещенской СПБ. Это было место, по сравнению с которым Казанская СПБ могла бы показаться приморским отелем. Заключенных там били — чего не было в Казанской СПБ, где дежурили санитары из надзирателей и зэков одновременно, — и хуже всего: там накачивали нейролептиками в огромных дозах. Что нейролептики могут делать с человеком, я уже знал по себе. Можно ли будет выдержать более высокие дозы? Неизвестно.
И что потом? После всех мучений доживать полоумным обитателем интерната для хронических психбольных, как кончил свою жизнь Варлам Шаламов? Даже если удастся восстановить мыслительные способности, стать инвалидом по психиатрии — без каких-либо перспектив и ожидая в каждые советские праздники очередной принудительной госпитализации? Ничего этого страдания не стоили.
Все это было очень рационально. Реально же на решение, которое я принял 5 декабря, больше всего повлияли жуткие условия свердловской пересылки, безнадежность ситуации, страх перед нейролептиками, затянутое ожидание нового этапа и нового набора мучений. В бушлате у меня было свежее лезвие бритвы «Нева», расколотое надвое, дабы не обнаружилось на шмонах. Вечером я переместился на нижнюю шконку, достал обе половинки лезвия, связал их ниткой. Слева на внешней стороне скатал, насколько это было возможно, матрас вдвое, чтобы кровь впиталась и не пролилась на пол.
Я не написал предсмертного письма. Предсмертное письмо — всегда трюк вроде зайца из шляпы. Расставаясь с миром, у человека не остается с ним связей — даже с близкими, дальними и тем более с врагами. Мне было абсолютно все равно, как отреагируют на все родители и даже Любаня — тем более Соколов, который, конечно, только порадовался бы.
Предсмертное письмо может быть также попыткой диалога с самим собой — чтобы окончательно вдавить себя в стенку. Мне этого не требовалось.
Вечером я дождался, когда зэки улягутся спать — кроме Перминова, в камере находились еще двое транзитников. Резать было больно, это пришлось делать резко, один порез и еще другой. Теплая жидкость растеклась по телу. Уже левой рукой я попытался для верности достать и вену на правой, но ослабевшая рука промахнулась, оставив надрез мимо вены.
Обычный звон в ушах стал нарастать, заглушая все прочие звуки, превращаясь в звенящий сплошной гул. Сознание затуманилось, поплыло, уже не было больно, тело потеряло чувствительность — или же это «Я» расставалось с телом. Потом гул начал так же гладко стихать. Наступила спокойная темнота.
К жизни меня вернула цепь случайностей. Один из соседей Перминова поднялся в туалет, чем его и разбудил. Перминов спросонья впал в раж, с кулаками потребовал, чтобы сосед от него перелег. Сосед забрал свой матрас и отправился в мой дальний угол подальше от греха. В проходе между шконками он наступил в кровь и бросился колотить в дверь, требуя фельдшера.
Надзиратели моментально отреагировали на магическое слово «вскрылся». Появился фельдшер, в свердловской тюрьме резаные вены не были чрезвычайным происшествием, так что меня не стали даже тащить в санчасть. Там же, в медкабинете на этаже, привели в себя нашатырем и оплеухами, фельдшер наложил швы — конечно, без анестезии, но было все равно, тела я не чувствовал. Надрез на правой руке не стали зашивать, просто залили зеленкой и заклеили пластырем. После всех манипуляций притащили назад в камеру. Заодно надзиратели устроили быстрый шмон и отобрали бритву.
Следующие полтора дня по инерции я пробыл в состоянии между жизнью и смертью, между бредом и реальностью. Периодически отключался из-за слабости — от потери крови, — кажется, ко мне подходил корпусной и еще кто-то в белом халате. Вроде бы он щупал пульс и измерял давление — возможно, это был врач или тот же фельдшер. Добрый татарин Шаяхмет — который вытащил меня с того света, — приносил пайку и подходил с миской каши или супа, которые я не мог есть, вычерпывая по паре ложек, не более.
Все прочее проходило мимо сознания. Не знаю, было ли это на самом деле или только казалось, но вроде бы в камере Перминов с кем-то снова дрался, вроде бы кого-то крутили менты и отволокли в карцер (но не Перминова) — не исключено, что все это было бредом или сном.
К вечеру девятого декабря я начал ходить и сам подошел к двери, чтобы вернуть миску с вечерней сечкой, которую съел уже всю. Сидя на полу, ждал баландера, медленно собиравшего по камерам миски. Над дверью бубнило радио, передавали новости, начинавшиеся с очередной встречи Брежнева с «трудящимися», потом шли обычные вести с полей, покрытых снегом, в конце передачи прозвучало странное сообщение: «Как сообщают информационные агентства, вчера в Нью-Йорке был убит известный певец Джон Леннон…»
Что-то знакомое царапнуло мозг: «известный певец» — кто это? И тут же вспомнилось имя. Оно прозвучало как будто с далекой планеты — там, где мы слушали Imagine и Mind Games, свободные и веселые. Шумные компании, танцы, девушки и вино — отсюда, из камеры свердловской тюрьмы, все это казалось галлюцинацией.
Миски собрали, я снова лег на шконку, и в голове звучали фортепианные аккорды из Imagine. Наверное, он тоже слышал перед смертью тот звон в ушах, что слышал и я. Только я остался в этом мире, а он ушел.
Реальность вокруг была ужасной, но в том состоянии реальность памяти для меня вдруг стала более явственной, чем камера тюрьмы. Все вспомнилось сразу: и радость музыки, и загадочное тайное ощущение от касания талии девушки, с которой под Imagine мы танцевали, и ощущение близкой общности с людьми, которые были некогда рядом.
Жизнь вдруг вернулась, просочившись в камеру с ее затхлой атмосферой и нервозностью, которую создавал психопат. Я явственно ощутил, что весь окружающий макабр — только иллюзия, и звучавшая в голове музыка была более реальной, чем все вокруг. Оказывается, «реальность» не то, что «вокруг», а то, что существует внутри тебя. Я вернулся в жизнь.
На следующий день Перминова, наконец, забрали на этап, и камера вмиг преобразилась. Зэки начали улыбаться, шутить, собрались снова в кучку рядом на шконках. Шаяхмет по мелочи мне помогал, дотащил матрас до другой шконки. Утром, пока я еще не был способен вовремя встать, Шаяхмет приносил пайку и миску с кашей. Еда в свердловской тюрьме была отвратной, но я ел ее уже всю — восставший из мертвых организм требовал калорий.
