Высокая стальная дверь направо вела в Первое строгое отделение. Надзиратель сдал нас дежурной медсестре и исчез. Мы стояли вчетвером, как котята, оставленные без матери, прижавшись к двери. Перед нами был коридор тюрьмы, построенной еще в середине века, — признаком этого были высокие потолки и закругленное сверху окно в торце коридора. Такая архитектура была тюремным вариантом сталинского ампира. По обеим сторонам шли обычные тюремные камеры — стальные двери, волчки, кормушки…
Несколько камер стояли без дверей — их заменяла вогнутая внутрь крупная стальная решетка. Это были строгие палаты для тяжелобольных, а также самых строптивых, ну, и надзорная камера для новоприбывших. Противно пахло кислой капустой — ужин только недавно закончился. Было холодно и душно.
В коридоре вышагивали двое капо, одетых в черную униформу и сапоги. Медсестра вызвала их на подмогу принимать новых обитателей этого странного места. По одному нас начали выкликать в процедурную.
Сразу раздели догола, оставив только носки — которые в ГУЛАГе почему-то всюду были дефицитом, от карцеров до СПБ. Вместо одежды я получил пару желтого застиранного белья — рубаху и кальсоны — и тонкую серую пижаму. Как будто нарочно, белье оказалось на размер больше, тогда как пижама, наоборот, сильно жала под мышками, и брюки на целую ладонь оказались короче кальсон. Рукава куртки были коротко отрезаны, видимо, когда залатать дыры на локтях становилось невозможным, рукава просто отрезали чуть выше — ну, и, конечно, на разную длину. Завершали этот клоунский костюм жесткие тапочки — оба гигантского разного размера. В одном из них в ногу сразу впился гвоздь.
После переодевания медсестра принялась за разбор имущества. Одежда полетела в мешок, который сдавался на склад, туда же отправлялись и книги. Фотографии, письма и все прочие бумаги полетели в другую кучу.
— Не положено…
Это было дико. Все бумаги многократно проходили шмоны в СИЗО и вроде бы считались законной собственностью заключенных — но только не в СПБ. Прямо в процедурке стояла печка-буржуйка, низенькая толстая медсестра в телогрейке поверх халата автоматическим движением прямо на глазах закинула письма и фотографии Любани в печку и тут же отвлеклась, записывая что-то в журнал. Я смотрел, как огонь охватывает фотографии. Фото Любани, державшей своего рыжего кота, подхватило огонь краями, потом по фотографии расползлось коричневое пятно, сначала кот, а потом и Любаня исчезали в пламени. Я стоял — и ничего не мог сделать.
В камере-надзорке были восемь человек, на которых приходилось только две койки — новоприбывшим предстояло разместиться на полу. Кинули матрас, одеяло и подушку без наволочки.
Окно камеры было покрыто толстым слоем изморози, иней покрывал всю внешнюю стену. От нее по камере расползалась талая лужа.
Зэки вяловато задали обычные вопросы — откуда? статья? Кто-то удивился:
— Так ты с Запада?.. — так на дальневосточном диалекте называли здесь европейскую часть СССР.
Заключенные выглядели хуже, чем в Казанской СПБ. Все были одеты в клоунские костюмы вроде моего, лишь один высокий парень щеголял ярко-розовой фланелевой пижамой с еще более клоунским рисунком каких-то уточек. Звали его Володя Чирков, он не был новичком — сидел в СПБ полтора года и оказался в строгом отделении за ссору с медсестрой в рабочем отделении. Как рассказал Чирков, эти дурацкие пижамы тамошние зэки получили после того, как их накрыла эпидемия педикулеза. Тогда им и выдали сшитые здесь же пижамы из ткани, предназначенной для детских больниц.
Зэки были сильно заторможены. Все получали как минимум аминазин, еле держались, поклевывая носом после вечерней дозы. Я сел на матрас, свернув его в рулон. Конев, Павельев уже были здесь. Для последнего процедура была привычной — но только не для новеньких.
Когда-то это было пыткой инквизиции. Однако что-то произошло — примерно, как в свердловской тюрьме, когда я потерял чувствительность и приобрел способность «выходить из себя». Неожиданно всю эту картину — холодная камера, валяющиеся на полу зэки, иней и холод — я увидел как бы со стороны, из верхнего угла помещения. Видел себя, сидевшего на корточках у батареи, — только это был некто другой, чьи ощущения «Я» рассматривало, как чужие, и даже без особого любопытства. И холодные капли, падавшие на голову, тоже не вызывали никаких ощущений. Не чувствовалось ничего: ни голода, ни унижения, ни холода. Все это было не со «мной», «Я» только наблюдал за этим со стороны.
— Табак не трогайте! — донеслось из процедурки. Это возмущался Саня Мещеряков, вслед за этим мы услышали невнятный шум и крики.
— Не положено! Санитар! В строгую!.. — голос медсестры.
Потом донесся шум борьбы — Мещеряков, кажется, пытался с санитарами драться. Хлопнула дверь — Саню мы больше не увидели, он так и остался в «строгой» камере, где его привязали к койке и вкололи тот самый «коктейль Андропова».
Наверное, и я стал бы возмущаться — если бы не приехал из другой СПБ. Там я уже выучил категорический императив: всегда молчать, что бы с тобой ни делали. Поэтому я сидел в надзорной камере, а несчастный Мещеряков валялся в «строгой», крепко привязанным к койке в бреду после уколов.
Ближе к отбою новеньких начали вызывать на беседу с дежурным врачом. Сначала Конева, потом Павельева — тот вернулся весь синий:
— Ну, повезло — Галоперидол дежурит, бля…
Галоперидол было прозвищем Вячеслава Белановского, начальника Четвертого отделения и, по описанию Павельева, садиста.
Примерно через полчаса после возвращения с «беседы» Конева и Павельева вызвали в процедурку. Оба получили аминазин.
Последним вызвали меня.
Белановский сидел в кабинете на первом этаже. Санитар устроился на стуле за моей спиной и звонко поигрывал в руках своим огромным ключом. Белановский — высокий молодой блондин в белом халате поверх формы МВД — долго не обращал на меня внимания, читая бумаги личного дела.
— Так ты антисоветчик? Клеветник?.. Вас расстреливать нужно… — наконец он поднял голову. — Ничего, мы тебя быстро отучим, только попади ко мне в отделение…
— Да я книгу написал…
— Девять грамм тебе, как говоришь, за книгу. Пасквиль! Родина вас кормила, воспитывала, а вы клевещете…
Далее следовал монолог, который Белановский произносил со злостью, объясняя, что таким, как я, вообще не надо жить, и жаль, что прошли те времена, когда за это полагался расстрел. Он был искренне раздражен, в голубых глазах не было заметно никакого врачебного интереса, и из всех человеческих чувств там искрилась только злость.
За все время в ГУЛАГе я не получил большей дозы ненависти и грубости, чем сейчас. Общаться приходилось с чекистами, надзирателями, следователями прокуратуры, в конце концов, я разговаривал с генералом КГБ Ландау — но такой бешеной ненависти и откровенного желания убить прямо сейчас и на месте не встречал никогда. И это исходило от человека, который считался психиатром.
