Почему-то вспомнился тот случай на постоялом дворе, и Рыжему захотелось завыть от собственной тупости и трусости. Мог ведь хотя бы попытаться удрать от Сыча, мог. Не вступиться за девку, спаси святой Мэдмакс, таким врагом он самому себе не был. Но вот бегство, страху после того постоялого двора… надо было, эх и надо. Как же оно все, сделанное до этой ночи, казалось ненужным, каким бесполезным. Он дернулся, чувствуя и пытаясь подавить желание вскочить и бежать отсюда. Рассудок подсказывал, что это пусть и глупо, но зато может дать возможность умереть быстро. Тело спорило и не давало поднять себя в последнем рывке, который точно окончится смертью. Тело было против, все еще надеясь на чудо. Чуда не случилось. Для Рыжего точно. Для другого человека — да.
На какой-то момент ему показалось, что он ослышался. Но нет, все было верно. По твердой и утоптанной земле, чуть слышно стуча, в его сторону двигался человек с костылем. Когда стук затих, Рыжий чуть приподнял голову. Увидел кривоватую толстую палку костыля, сделанного на скорую руку, чуть скособоченный силуэт. Огонь, уже догорающий, в этот момент разгорелся, осветив худое лицо и длинные, спутанные седые волосы. Рыжему хотелось завыть, но он сдержался. Седой кивнул, утвердительно. Чуть позже послышались звуки борьбы, удар, еще один. К ним волокли что-то тяжелое, а скорее — кого-то. Почему-то Рыжий был уверен, что это Сыч, повисший на руках двоих профессионалов, взявших их на зимней стоянке. Он не ошибся. Перед глазами остановились две очередные пары ребристых подошв, и давление с шеи пропало.
— Встать, — прогудел голос сзади. — И не дергайся.
Он встал, вытирая лицо грязным рукавом куртки.
Два крепких, кажущихся угловатыми из-за странной амуниции человека бросили на землю его бывшего командира. Один из них повернулся к Рыжему. Молодой, полностью лысый, с хищным и очень молодым лицом. Переломанный нос и пара небольших шрамов, так странно смотрящихся на лица этого парня, совсем мальчишки, только добавляли опасности. Холод внутри стал сильнее. Лысый заговорил, тем самым стальным и мерзким голосом, от которого хотелось спрятаться под одеяло и плотнее свести ноги, оберегая яйца.
— Он насиловал девушку?
— Да… — Рыжий, дрожа, смотрел на мечущиеся глаза Сыча. Странно, но он был практически целым. — Он… один.
— Молодец, слил товарища, и не задумался… — Лысый усмехнулся. Шрамы дернулись змеями, пугающе живыми.
— Что будешь с ними делать, брат? — Второй, в возрасте, невысокий, с ежиком торчащих волос, в ярко блестящих ботинках, посмотрел на седого с костылем.
— Привяжите его к чему-нибудь. — Голос седого был тихий, он надсадно закашлялся. — И дайте аптечку. Надо показать твоим кадетам, какие есть настоящие чудовища. И как они могут убивать других, напакостивших им.
— Оно тебе надо?
— Эта тварь сделала меня совсем пустым, никому ненужным. Один, Капитан, понимаешь?
— Понимаю.
— Она… — голос прервался глубоким вздохом. — Хотя бы заставляла оставаться человеком, а теперь? Только и остается, что выть. Как волку-бирюку.
Все, что случилось потом, Рыжий запомнил на всю жизнь, и именно из-за этих воспоминаний часто просыпался с криком, пугая жену. Седой работал ножом медленно, постоянно останавливая кровь, то прижигая раны, то перетягивая жгутами конечности Сыча. Рыжего заставили смотреть на все до самого конца, когда еще живого бывшего командира банды привязали к колодцу. Давешний лысый, что-то шепнув седому, подошел и выстрелил шевелящемуся куску мяса в голову, прекратив его мучения. А потом настала очередь Рыжего.
Когда из костра, горящего недалеко, достали и вложили в руку седого металлический прут, Рыжий опустошил мочевой пузырь. Потом вечностью прокатился краткий миг обжигающей, раскаленной боли на лбу, запах паленой кожи, мяса и подвернувшихся под клеймо волос. Когда он пришел в себя, вокруг стало пусто, ни одной живой души, совершенно никого. Только темнели вразнобой мертвые мешки с костями, тлели остатки строений и начинал накрапывать дождь с серого рассветного неба.
Порыскав по дымящимся развалинам и разбросанным повсюду остаткам вещей, удалось отыскать немного еды и втоптанный в навоз нож. Лоб пылал, в голове пульсировала тупая боль, хотелось лечь и лежать. Но Рыжий смог собраться, упаковать вещевой мешок и двинуться с разоренного подворья.
За год он успел немного скопить и спрятать зимой в небольшом перелеске, рядом со стоянкой. Откопал плотную кожаную сумку, лежащий рядом брезентовый сверток. Переложил серебро в мешок, достал из брезента надежно смазанный карабин и пошел в ту сторону, где был его дом. Ему пришлось многому учиться заново. В первую очередь носить плотную повязку на голове, скрывающую выжженное тавро. Жену Рыжий отыскал в тех же краях, где когда-то рос у бабушки.
Вдовая солдатка, также как и он перебравшаяся к родственникам и в одиночку занимавшаяся курами и кролями. Она выгодно отличалась от соседских девок перестарок
[11], засидевшихся в отсутствии мужиков. Высокая, стройная, любящая не накрывать голову платком или шапкой, а стягивать волосы в пучок на самой макушке. Выданная замуж рано, единственный раз обнявшей мужа в постели. Совсем молодая девчонка, вернувшаяся, как и он, в край детства. Ей смог рассказать все и показать лоб. Она приняла его таким, каким Рыжий был и никогда не жалела про это дальше. Даже когда по ночам, редким и наконец-то прекратившимся, Рыжий метался по кровати и кричал, пугая ее и детей.
Когда начинала меняться погода, у него частенько ныла голова, особенно там, где на коже остались оттиснутыми три буквы, вздувшиеся шрамами на ставшей бледной и незагорелой коже.
Простое слово, которым его пометил тот седой, которого Рыжий благодарил за оставленную жизнь. И то, что до конца дней придется ходить с буквой «КАТ»
[12] на лбу… ту ничего и не поделаешь. Заслужил…
Глава 4
Цивилизация, споры о вечном и Семерка
«Искушение тянет людей как мотыльков на огонь.
