– Шапки, зимние, носи на здоровье, – услышал Виктор.
Отец плюхнулся рядом. От него воняло по́том и сивухой. Приобнял сына и сразу же отдернул руку.
Сидели в тишине. Низко над курятником месяц выпячивал бледный живот. Где-то вдалеке лаяла собака.
Виктор хотел что-то сказать, но не совсем понимал, что именно. Он кусал губу и барабанил пальцем по коленке.
– Пойду спать, – произнес он, не выдержав, после чего встал и направился к двери.
– Виктор!
– Да?
– Подойди ко мне.
Он вернулся, сел.
– Ты ничего не хочешь мне сказать? – отец глядел куда-то вдаль.
– А что?
– Это я спрашиваю что.
– Не знаю.
– Виктор, я сейчас сниму ремень.
– Да я не понимаю, о чем ты!
– Убил, да? Все-таки убил.
– Я?
– А с кем я, черт подери, разговариваю? Не прикидывайся дурачком, умоляю!
– Папа, я правда… это…
– Что она тебе сделала, скажи? Ты что, ненормальный?
– Кто она?
– Как это кто? Где она? Ты задушил ее, так? С котом не вышло, но теперь ты добился своего.
Молчание.
– Ты задушил Глупышку?
– Глупышку?
– Я что, ядрена вошь, неясно выражаюсь?! Что тебе сделала эта бедная птица? Сердца у тебя нет?
– Папа, это не я! Я не знаю, что случилось с Глупышкой. Казю говорил, что недавно видел ее издалека. Может, она только ненадолго улетела.
– Казика в это не впутывай.
– Но это не я, говорю же.
– Если узнаю, что ты задушил птицу, ты у меня попляшешь.
Виктор хотел еще что-то сказать, но отец неуклюже поднялся со ступенек и скрылся в доме. Мальчик продолжал сидеть в тишине, прикусив губу.
На лестнице перед ним ползали размытые очертания.
* * *
Ян пробудился от умоляющего крика Фрау Эберль.
Сел на кровати. Дрожащий. Вспотевший. Больше всего ему хотелось исчезнуть. Он посмотрел на Ирену, укрытую одеялом, а потом на валявшуюся в углу сумку, набитую шапками, до отказа набитую гребаными шапками.
Шапки. Костюмы. Банки помидоров, которые он видеть не мог. Уже несколько недель все обсуждали только бижутерию, якобы попавшуюся нескольким парням из Осенцин.
Почему ему никогда не попадалась бижутерия?
Состояние такое, будто кто-то напихал ему в голову колючих тряпок.
Потащился в кухню, достал самогон. Огонь в живот, прямо из бутылки. И еще раз. Уже лучше.
Оделся, вышел из дома.
– Шапки гребаные, – пробормотал и пересек двор.
* * *
Казю уже приобрел сноровку.
Прыжок в окно, ботинки на ноги, обойти вокруг дома и в овин, оттуда через поле с велосипедом на плечах и на дорогу, а дальше уже легко. До Крыси двенадцать километров. До Гени восемь, но у Крыси сиськи больше. Еще ему очень нравилась Аня, но ее трудно было развести на что-то, кроме разговоров, а как раз болтовню Казю не особо любил.
Сегодня он условился с Крысей.
Млечный Путь задевал верхушки придорожных деревьев. Пахло сиренью. Казю сорвал несколько веток и засунул за пояс. В овине подвернул правую штанину и подкатил велосипед к двери. Тихий, смазанный, как надо. Викторек. Викторек позаботился.
Вдруг послышались шаги.
Он быстро отставил велосипед и присел за бороной. Дверь тихо заскрипела, под потолок взлетело сизое облачко. Казю наблюдал, как темная фигура приближается к месту, в котором он сам только что стоял, а потом выходит на улицу, медленно и пыхтя.
Он осторожно прошел по земляному полу и выглянул наружу. Желудок превратился в камень. Прощай, двенадцатикилометровая поездка, прощай, грудастая Крыся.
Сдерживая слезы, он смотрел на рассыпанные по небу звезды и на отца, который увел у него из-под носа велосипед.
* * *
Старый велосипед Фрау Эберль, тот самый, на котором он когда-то вез задушенную свинью, будучи уверенным, что лишится ноги, на этот раз вообще не скрипел. Он плыл сквозь ночь, будто не касаясь земли. Ах да, Виктор его смазал.
Ян чувствовал, как кровь подступает к ляжкам и раскаляет их изнутри. Он помнил ту ночь, когда возвращался с убитой свиньей к Ирене, тогда еще Иренке, и как потом несколько дней лежал в постели, думая, что умрет. Не умер – остался только шрам в форме вопросительного знака.
Сейчас он ехал медленнее, позволял ветру вздымать волосы и рубашку. Добравшись до места, ощутил приятную усталость и неприятную трезвость. Вытащил из штанов бутылку и опустошил ее одним махом. Вытер рот. Бутылка полетела в кусты.
Два первых состава пропустил – думал, вырвет. Держался за шероховатое качающееся дерево и ждал, пока все замедлится. Когда замедлилось, глубоко вздохнул и произнес:
– Будет бижутерия.
Он продаст ее и поедет в Германию, найдет там Фрау Эберль, извинится перед ней, вымолит прощение и сможет жить, наконец-то жить по-человечески.
Прыгнул на вагон, ухватился за поручень, то есть хватается, то есть ухватится, вот уже, сейчас ухватится, но нет, пальцы лишь касаются металла, второй рукой цепляется за край вагона и переворачивается, стараясь удержать равновесие, и у него почти получается, почти, поскольку ноги уже болтаются между вагонами, поэтому он кричит, пытается за что-то схватиться, за что-нибудь, Господи Боже, за что-нибудь, что-нибудь, но нет, ударяется ногами о рельс, а перед глазами – резкая вспышка. Он кричит, когда река с шумом протекает рядом и предлагает ему поплыть вместе с ней, но он не хочет плыть, он хочет кричать, поэтому кричит, кричит на женщин в халатах и мужчин, подобных богам, а потом ползет, рыдая, но все еще кричит, ибо видит его, видит, хотя думал, что уже никогда не увидит, и продолжает кричать, распластавшись на собственном поле под съеденной луной, он кричит.
– Не кричите.
– Это мой муж, и я буду кричать!
Он открыл глаза, вернее, попытался открыть глаза, но его снова накрыл поток голосов и тьма.
Когда проснулся, рядом была только Ирена. Солнце через окно пригревало висок и ухо.
– Янек, – сказала она, присаживаясь к нему на кровать. Вся красная, заплаканная. Сама не своя.
– Я ничего не… Что слу…
– Ты выжил, Янек, выжил.
– Но погоди…
– Ты выжил – это самое главное.
Она наклонилась, обняла его и поцеловала – тогда он увидел, что у него больше нет ног.
Глава шестая
– Как-нибудь достанем.
