– Главное, что мы это делаем.
Виктор взглянул на отца, опиравшегося на костыли, пожал плечами и швырнул оружие в воду. Когда оно, перевернувшись в воздухе, сверкнуло, он вспомнил лицо Лоскута.
Лоскут. Некто словно из предыдущей жизни. А может, все, что было тогда, ему просто снилось? Можно было спросить старую Дойку, но она бы все равно не сказала правду. Ее уже много лет интересовала только собственная прическа. Говорили, ей давно пора сделать всем одолжение и умереть. Мазанка завалилась прошлой зимой, с тех пор Дойка опять жила в полях. Спала, завернувшись в тряпки и одеяла, зимой крестьяне пускали ее в коровники и погреба. Ела то, что находила или выпрашивала. От нее воняло на несколько метров. Он мог бы также проверить, действительно ли в канаве закопано какое-то…
– Едем, – позвал отец.
Поехали.
От пруда Янек велел отвезти его прямо в Радзеюв. Остановились на Рыночной площади, у входа в парикмахерскую. Виктор ждал отца, прячась в тени и притворяясь, что не видит, как прохожие оборачиваются. Иногда его подмывало показать язык или скорчить глупую рожу. Одолевало желание схватить кого-нибудь за горло и посмотреть, что будет.
Примерно через час на пороге парикмахерской появился отец, помолодевший лет на десять. Стручки на голове уступили место челке, зачесанной на бок, и короткой щетине на висках. Борода исчезла. С Виктором теперь был улыбающийся мужчина.
Отец посмотрел на сына и спросил:
– Сойдет?
– Мама, наверное, в обморок упадет.
– Мама знала меня таким немного дольше, чем ты.
Произнеся эти слова, Ян Лабендович повернулся к мужчине, с которым вышел и который теперь делал вид, что его здесь нет.
– Мой сын Виктор, – представил Ян и добавил, не сводя глаз с парикмахера, – а это пан Кшаклевский. Я рассказывал тебе о нем.
– Здравствуйте, – Виктор пожал мощную руку.
– Очень приятно, – ответил Кшаклевский.
Отец перебросился с товарищем еще парой слов, а Виктор, стараясь не мешать, отошел к мотоциклу и окинул взглядом небольшую парикмахерскую. Старая, тщательно начищенная вывеска, одно окно треснуло. Внутри – зеркала и несколько красных кресел. На одном из них сидело нечто в форме человека, только все искривленное. Существо подняло руку с ладонью, выгнутой вниз, и попыталось помахать. Виктор кивнул и отвел глаза.
– Едем? – спросил отца.
И они поехали.
* * *
В ту ночь Виктору снился увечный мальчик. Виктор сидел с ним за кухонным столом и пробовал кормить. Подпирал искривленную голову, пытаясь просунуть ложку между стиснутыми зубами. Вокруг стола собрались родители, Казик и парикмахер Кшаклевский. В руках они держали веревки, концы которых были обмотаны вокруг шеи и рук Виктора. Когда он наклонялся к мальчику, они дергали за веревки, выбивая у него ложку, а потом смеялись над обоими. Казик гоготал громче всех.
В следующей части сна они с отцом ехали на мотоцикле. На повороте поскользнулись и врезались в дерево. Виктор перелетел через руль и упал в кусты. Животом напоролся на ветку.
– Из тебя все равно бы ничего не вышло, – заявил Ян, подползая к нему. Виктор пытался вытащить сук, пока отец к нему не приблизится. Но сил не хватало. Он сбивчиво дышал, чувствуя, как все в нем слабеет. Приложил голову к земле и смотрел на толстые стволы растущих у дороги акаций.
– Дай сюда, – буркнул отец и приподнялся на локте, одной рукой схватив ветку.
Виктор хотел сказать, что боится и что надо еще немного подождать, вдруг кто-нибудь проедет мимо, но Ян всем корпусом навалился на сук и вонзил его еще глубже. Потом запустил ладонь в тело Виктора и вырвал изнутри что-то темное. Одной рукой он подворачивал штаны, другой стал мазать культи ног густой кровью.
– А все-таки эти сумасшедшие старухи на молебне правду говорили, – сказал он, наблюдая, как голени и стопы отрастают. – Видишь, сынок? Не надо огорчаться. Наконец-то ты пригодился отцу.
После этих слов он поднялся с земли и неровной походкой подошел к мотоциклу. Завел мотор и, не оборачиваясь, выехал на дорогу.
Виктор проснулся и сбросил одеяло. Опустил ноги на пол, сел. Восстанавливал в памяти сон, пытаясь вспомнить детали.
С той поры он часто думал о калеке из Радзеюва. Работая в поле или лежа в кровати, представлял себе, как идет в парикмахерскую. Берет со столешницы бритву. Вручает мальчику. Тот надрезает ему горло и натирает свою кожу его кровью. Руки постепенно начинают выпрямляться. Он вновь может шевелить ладонями. Свободно двигает головой. Встает со стула, поднося здоровые руки к лицу.
Благодаря Виктору мальчик становится здоровым и живет. А Виктор умирает на руках у парикмахера, и на его похороны приходят тысячи человек. Жители Радзеюва из уст в уста передают историю о героическом сыне Лабендовичей, пожертвовавшем собой ради больного ребенка Дионизия Кшаклевского. Казик начинает по нему скучать. В Осенцинах ксёндз служит по нему литургию. Отец и мать испытывают большую гордость.
* * *
Ян стал вставать раньше, чем обычно. Как можно тише слезал с кровати и вытирал животом пол на пути из спальни в сени. Лежа выкуривал сигарету, а потом полз в кухню, закрывал дверь, надевал протез и принимался делать завтрак. Мучился с ним, как правило, часа полтора. Потом они вдвоем, втроем, а иногда даже вчетвером усаживались, чтобы съесть то, что он приготовил и чего не испортил.
Он ежедневно брился. Ежедневно причесывался. В закрывающемся нагрудном кармане носил расческу и складное зеркальце с Брижит Бардо в купальнике. Брижит Бардо в купальнике была одной из главных причин, по которой все же стоило жить.
Протез, выданный Яну в больнице, не щадил того, что осталось от левой ноги. Комок мяса под коленом за день опухал. Для правой ноги протеза не было, поскольку она заканчивалась выше колена, – в таких случаях не давали. Так, по крайней мере, ему объяснили. Он не допытывался.
Перед сном старался делать гимнастику. Взмахи руками, повороты туловища, полуотжимания. Постепенно набирал массу, а углубления на коже заполнялись мышцами.
Он боялся близости. После возвращения из больницы они с Иреной спали по отдельности. Потому что боли. Потому что кровь из культей. Потому что бессонница. Однажды вечером она пришла к нему, безмолвно разделась и присела на край кровати. Ее тело по-прежнему источало едва ощутимый запах молока. Он посмотрел на ее белые плечи и усыпанные веснушками лопатки и шею. Почувствовал, что, если сейчас этого не сделает, развалится на части. Потянул жену на кровать. Придавил всем телом, все сильнее потея и все больше успокаиваясь.
Потом лежал, опираясь на локоть, и наблюдал, как она одевается у шкафа. Ее тело заметно подернулось временем. У нее как будто было две кожи: одну слишком свободно натянули на другую. Вдоль шеи книзу шли вертикальные морщины, в которых еще блестела его слюна. Груди клонились к мягкому животу. В тусклом свете лампы казалось, что рыжие волосы пылают.
