* * *
Костыли из больницы имели такой вид, словно годами хранились в самых гадких местах на свете. Ян пытался их чистить и красить, но в итоге решил сделать новые. Несколько дней стругал из сухих и легких досок младшего Паливоды. Казю помогал.
– Есть сигареты? – спросил он сына в один из вечеров, когда они сделали перерыв.
– А мать?
– Что мать?
– Говорит, ты очень сильно кашляешь.
– Не дури.
Он дал отцу пачку.
– Что это такое?
– Американские, – объяснил сын. – Тетка Сальча прислала.
– Как можно курить это барахло? – проворчал про себя Ян, неловко отрывая фильтр.
Казю затягивался и вертел в руках гладкий, почти готовый костыль.
– А этот сучок ты собираешься оставить? – спросил он отца, показывая на торчащий отросток.
– Почему нет?
– Он похож на сосок возбужденной бабы.
– Интересно, что ты знаешь о возбужденных бабах.
Спустя три месяца выяснилось: кое-что все-таки знает.
Крыся, к которой он когда-то ездил на велосипеде, забеременела. Они поженились очень скоро, с чувством успешно выполненного долга.
Со свадьбы Казю запомнил первый танец и несколько поцелуев под крики «горько». Дальше только винегрет из лиц и короткие смутные проблески. Как вливает в себя водку из стакана. Как танцует с Крысей. Как танцует с матерью. Как танцует с тещей. Как танцует с теткой. Как танцует с Богной, подружкой Крыси. Как трахает Богну за курятником. Как его всего выворачивает в кустах. Как его ведут, неизвестно кто, в кровать.
Поселились у Лабендовичей. Крыся вела себя так, будто ее не было. Говорила только в случае крайней необходимости. Передвигалась по дому, как привидение. Слышно ее было лишь по ночам, когда она выполняла супружеские обязанности. В декабре родила девочку. Ян, Ирена, Казю и Виктор погрузились на новую телегу и поехали в Радзеюв. Закутанные в безрукавки и тулупы, прижимались друг к другу, распивая бутылку самогона. Снег ложился на деревья и поля.
Виктор плохо переносил алкоголь. Обычно реальность досадно выходила у него из-под контроля. Он то обмякал, то коченел, в голове задувал ветер. Спотыкался, путал слова и слышал то, чего слышать не должен.
В этот раз он выпил достаточно мало, чтобы избежать большинства неприятных последствий, и достаточно много, чтобы ощутить большинство последствий приятных. Он сидел рядом с матерью, безразличный к людям, то и дело бросавшим на него взгляды, и чувствовал приятное бессилие тела и головы – до той минуты, пока не подъехали к больнице.
У входа колыхалось море размытого.
Густые волны земли разбивались о здание. Окна стекали по стенам. Время от времени размытое выплескивалось с крыши и разливалось в воздухе, заслоняя солнце, а потом рассеивалось, как дым. Виктор спрыгнул с телеги, зашатался, но удержался на ногах. Кто-то засмеялся, кто-то хлопнул его по спине.
Он слушал. Шел вперед и слушал.
Издалека доносился гул реки. Он различал в нем отдельные крики. Размытые, невнятные. Словно тысячи людей одновременно кричали в рупор.
Готов был поклясться, что слышит в этом гаме голос Лоскута и его слова: «Убивать – это сам чудесный, сам прекрасный вещь на свете». И потом: «Идешь? Ты как, Виктор, идешь?».
– Ты как, Виктор, идешь? – спрашивал отец, опираясь на деревянные костыли. Он улыбался.
– Иду, – ответил сын. – Сейчас приду. Мне надо немного…
Снова смех и снова похлопывание.
Ушли.
Виктор закрыл глаза и заткнул уши. Шум реки не стих. Лоскут орал громче всех.
* * *
Хуже всего было в коридорах. По колено в размытом. В палате, где Казю качал своего маленького розового человечка, все вдруг успокоилось.
– Говорил же, что протрезвеет на раз-два! – воскликнул отец, показывая Виктору на ребенка. – Смотри. Твоя племянница. Зося.
Виктор послушно взял девочку на руки. Через конверт чувствовал исходившее от нее тепло. Волосы прилипли к голове, все тельце в складках.
Остальные обсуждали роды и имя новорожденной. Казю достал бутылку и отпил – Ирена заметила, что это некрасиво. Виктор передал сверток Крысе, не спускавшей с ребенка глаз.
Когда через час они уходили из палаты, в коридорах по-прежнему плавало размытое. Казю, казалось, прибавил в росте. Шли молча. Люди оборачивались. Виктор не смотрел. Он разбрызгивал черноту и глубоко дышал.
На лестнице Ян закашлялся. Он хрипел, держась за стену, а зубы покраснели от крови. Молодой косоглазый врач, поднимавшийся на второй этаж, остановился и спросил, хорошо ли он себя чувствует.
– Пятки немного чешутся, – ответил Ян, задыхаясь от кашля. – А в целом неплохо.
– А, шутник, значит, – решил врач. – Тогда желаю всего хорошего.
В конце концов, все вышли из больницы и подождали, пока Ян прокашляется.
Выпачканную в крови руку он вытер о телегу, а потом они вернулись домой.
* * *
Казик сидел на ступеньках и смотрел на овин, присыпанный снегом. Небо походило на кусок стекла. Солнце отражалось в замерзших лужах в поле.
– Слушай… – сказал Виктор, усевшись рядом с ним и положив руки на ляжки.
– Чего тебе? – Казю прихлебнул из бутылки и вытер губы плечом. – Хочешь?
– Нет. Послушай, мне надо с тобой поговорить.
– Господи, разве это не замечательно?! – Казю повернулся к нему: лицо раскрасневшееся, глаза как горизонтальные царапины на лице. – Бляха-муха, у меня дочурка!
Виктор покивал, улыбнулся.
– Очень красивая.
– Еще бы. Самая красивая.
– Слушай, Казю, одна вещь меня гнетет. Дело в том, что…
– Если увижу с ней парня, то клянусь, ноги из жопы вырву, поверь мне на слово. Ничего такого не позволю. Она будет приличной девушкой.
– Дело в том, что я вижу и слышу разные вещи и не знаю, может, спятил или еще чего. Наверно, я какой-то ненормальный. Иногда мне просто… Не знаю.
– Знаешь, что я тебе скажу? Необходимо как следует потрахаться. Сразу все пройдет. Если сам стесняешься, найду тебе кого-нибудь. Да хоть Богну, которая была на свадьбе. Какая у нее потрясная огромная задница, а стонет так, что Боже мой. Ладно, я это устрою. Все устрою.
Говоря это, он обнял брата и выпил еще.
– Я люблю тебя, ты в курсе? Люблю, залупа ты неказистая.
Виктор лишь улыбнулся, похлопал брата по спине, затем встал и направился к двери. Остановившись на пороге, обернулся и сказал:
– Знаешь что, Казик? Вали-ка ты к чертовой матери.
Вскоре он умер во второй раз.
