– Слива! Pfaume!
– Груша! Birne!
– Огурец! Gurke!
* * *
Некоторое время ничего не менялось.
Утром бутерброды с маслом и паштетом, а иногда с одним маслом, потом дорога в начальную школу № 5 на Колейовой улице, прощальный взгляд на Себека, растворяющегося с огромным рюкзаком в реке учеников, текущей по коридорам, потом учительская, кофе, пончик и сигарета. Разговоры других учителей, поиски журнала в вертикальных ячейках (вечно кто-нибудь да перепутает), а затем – уроки, фразы, впечатанные в мозг, с каждым месяцем все глубже и глубже, скрип мела по доске, белая пыль на жакете, на свитере, на туфлях и на юбке. Послеполуденный кофе и послеполуденная сигарета, разговоры других учителей, на продленку за Себеком и домой. По пути – покупки, обмен любезностями с соседками у подъезда, наконец лестница, ключи и квартира, прихожая, кресло. Кресло.
После обеда делали уроки, навещали дедушку с бабушкой, шли гулять или смотрели телевизор. По субботам ходили к Вальковяку есть мороженое, настоящее итальянское, два вкуса на выбор: шоколадное и сливочное. Она брала маленькую порцию, Себек среднюю. По воскресеньям ездили в костел на острове и на кладбище. На машине, ибо несколько лет назад отец уперся, что у Эмилии должен быть автомобиль, – и вот он появился. Хотя она постоянно повторяла, что предпочла бы обойтись без него.
* * *
Спустя год ожидания, благодаря несметному числу бутылок водки, которые отец вручил людям из кооператива взамен на талон, у дома на Торуньской красовалась первая машина Эмилии Лабендович. Это был голубой «Фиат» – знаменитый «малюх», правда, неисправный. Коронным изъяном оказался заедающий замок, и однажды Эмилия просто перестала его ремонтировать: не хватало ни денег, ни нервов. Практически сразу ситуацией воспользовался пан Витек, известный в Коло дамский угодник, джентльмен и бездомный.
Эмилия постучала по водительскому стеклу и приоткрыла дверь.
– Пан Витек, простите, но нам надо ехать на кладбище.
– Что-о-о? – загремел сжавшийся на заднем сиденье ворох одежды в форме человека.
– На кладбище едем, – повторила она. – Мне нужна машина.
– Щас, щас, встаю же, – отозвался ворох и поднялся с сиденья. Ловким движением протиснулся между креслами и вывалился наружу.
– Добрый день, – проговорил ворох, после чего громогласно откашлялся и постепенно превратился в мужчину в помятом костюме.
– Добрый, – ответила Эмилия, садясь в машину и открывая пассажирскую дверь. Поморщилась от кислого смрада тела, не мытого месяцами. – Вы не замерзли?
– Да что вы, пани Эмилия. В таком автомобиле?
– Ну да. Я рада. До свидания.
– Хорошей экскурсии.
– Это не экскурсия. Мы едем на кладбище.
– То есть на экскурсию в прошлое! – засмеялся он и снова кашлянул. О чувстве юмора пана Витека у Эмилии было примерно такое же мнение, как о его запахе. – Счастливого пути!
С величием, какое мог обеспечить только голубой «фиат», они выдвинулись в город. Пересекли Зеленую улицу, оставили позади библиотеку, проехали по мосту, а потом по следующему. Припарковались у кладбищенских ворот. На стене висело несколько извещений о смерти.
Она поменяла цветы в вазе и помыла памятник, хотя он не был грязный. Зажгла лампадку. Потом долго стояла у могилы, всматриваясь в буквы, составлявшие имя и фамилию мужа. Она по-прежнему считала, что эта надпись не сочетается с другими, которые видела на кладбище. Ведь Виктор не мог быть просто покойником, как все остальные.
По пути назад смотрела на людей, гулявших по улицам, и представляла, что бы делала в эту минуту, если бы он был жив. Сидела бы с ним дома? Они бы втроем бродили по валам у Варты? А может, ехали бы в Бискупин или в Крушвицу?
В ту ночь она плакала впервые за несколько месяцев.
* * *
Ее самочувствие с некоторых пор стало ухудшаться. Бывали дни, когда встать с кровати казалось непосильным подвигом. Руки свинцовые. В голове какая-то дрожь. Будто она простужена – но она не была простужена. Будто у нее жар – но и жара не было.
Выдался именно такой день. Суббота, октябрь. Желтые листья за окнами срывались с ветвей. Эмилия сидела в кресле, закрыв глаза, и молилась, чтобы у нее прошло то, чего она даже не могла назвать. Слабость? Отупение? Маразм?
Стук в дверь как стук по голове. Она буквально чувствовала, как мыщелки бьются о череп. Померещилось или нет? Стук раздался вновь. Не померещилось. Кто-то стучал в дверь. Кто-то стучал в дверь, значит, надо открыть. Надо открыть, значит, надо встать. Надо встать, значит…
– Сейчас, – прошептала она.
Нет, не так.
– Сейчас, – произнесла громче.
Опять не так.
– Сейчас! – крикнула, вложив в этот крик столько сил, что тут же пожалела.
Теперь встать. Встать, не спеша, все получится, это лишь временная слабость, встать, встать.
Встала.
Подойти к двери, сейчас разомнусь, и все будет хорошо, сейчас открою, это, наверное, соседка, взять что-нибудь, сейчас подойду. Боже, какие слабые ноги, лучше бы все-таки прилечь, поспать немного, да, это просто усталость.
Схватилась рукой за стену, другой повернула ключ в замке. Открыла дверь, за ней Рачковская из пятой квартиры, вдова, приятная и всегда с улыбкой на лице, но в этот раз на удивление печальная, печально-извиняющаяся, как будто не собиралась ничего просить в долг, как будто собиралась…
– Пани Эмилька, дорогая пани Эмилька, мне так жаль, так сильно жаль, – начала Рачковская, а потом все, почти все, было как прежде.
* * *
Дедушка умер ночью, во сне. Себек узнал об этом на следующий день около полудня. Была суббота, и с утра его занимала только война солдатиков. К маме пришла соседка, толстая, с утиной походкой. Они закрылись на кухне и долго беседовали. Наконец соседка ушла, а мама позвала его в большую комнату. У нее был странный голос и такой вид, будто ее только что сильно похлопали по лицу.
– Поди-ка сюда, Себусь, сядь рядом. Дай ручку. Послушай. Ты ведь знаешь, что дедушка был уже очень болен, правда? Ты не понимал, что он говорит, помнишь? Так вот, сегодня ночью дедушка отправился на небо. Умер.
– Умер?
Мама кусала губы и кивала головой: да, умер.
– Ну и дела.
– Но не волнуйся, он уже в небе. Ушел на небо.
Себек немного подумал, а потом спросил:
– Это хорошо, да?
– Да. Это хорошо.
– Ага.
– Не грусти. Дедушка тебя очень… – она кашлянула и закрыла лицо рукой. – А теперь иди в комнату. Потом поговорим.
В прихожей мальчик обернулся и поморщил лоб.
– Мама?
