– Мама?
Тогда она поворачивала голову – медленно, будто голова весила тридцать килограммов, – и силилась улыбнуться, а он жалел, что вообще ее окликнул.
Однажды он услышал, как она зовет его из туалета. Поставил на паузу «Кровавый спорт», который смотрел на видеомагнитофоне, и подошел к двери.
– Ты меня звала?
– У меня… нет сил.
Он стоял как вкопанный и молча смотрел в пол.
– Нет сил на что? – спросил в конце концов.
Тишина. И затем:
– Встать.
Он обернулся, оглядел комнату. На экране Боло Йен замер в ожидании, когда сможет дальше дубасить противника.
– Бля, – произнес он про себя, а потом громче: – Подожди.
Отошел от двери, провел ладонью по голове. Один раз, второй, третий.
– Погоди, сейчас, уже иду.
Открыл дверь. Смотрел на стены, на потолок.
– Так, подожди, я возьму тебя под мышки, и ты встанешь, подтягиваем, ага, хорошо, ну погоди, подожди, отлично, теперь встаем, держишься? Схватись за меня вот тут, хорошо, сейчас приляжешь и отдохнешь, может, сделать чаю? Или что-нибудь еще?
Дотащились до кровати, он уложил ее и сел рядом. Она была бледная и худая. До этой минуты он не осознавал, насколько она истощала.
– Пойду сделаю тебе чай, – произнес он и вышел.
Когда вернулся, она лежала, закрыв глаза и приложив руку ко лбу.
– Себастьян, я не знаю… – пролепетала она. – Может, это уже конец?
– Какой конец? – спросил он, поставив стакан на столик. – Конец чего?
– Просто конец. Я правда больше не выдержу.
– Мам, ты чего, не говори глупости…
– Себастьян, мне надо кое-что у тебя спросить.
– Ну?
– Ты видишь иногда какие-нибудь странные вещи?
Он внимательно посмотрел на нее. Маленькие глаза, тонкая шея, кожа как влажная бумага.
– Какие вещи? – уточнил.
– Нечеткие, размытые… Не знаю.
– А может, тебе лучше поспать, а поговорим утром?
– Твой папа видел разные вещи. Потому и спрашиваю. Я боялась, вдруг ты тоже…
– Папа? Какие вещи?
– Сама не знаю… размытые. Он говорил мне о чем-то размытом. И о реке. Реке из голосов. Господи, Себастьян, что я тебе вообще рассказываю?
– То есть что… Папа был…
Она смотрела на него этим звериным взглядом. Он закончил фразу:
– …чокнутый?
Тишина.
– Не-говори-так-как-ты-можешь-так-говорить? – простонала она на одном выдохе.
– Я… Просто…
– Все в порядке. Уже неважно. Я так шучу, сынок. Давай, иди к себе, а я посплю, ужасно устала. Иди.
Он оставил ее, не сказав ни слова, и пошел напиться.
* * *
А что? Не пойдет?
Еще как пойдет. Конечно же, пойдет.
И знаете что? Пусть только попробуют его остановить.
Себастьян пошатывался в ритме города, который вроде бы спал, но, похоже, не совсем. Фонарь слева, стена справа, тротуар на руках, на коленях, на бедре. Трава.
– Тррраввва! – вторил он голосу в голове, но никто его не слышал, ведь он был на улице один, ведь в этом городе никто не разгуливал по ночам, разве что хулиганы с Колейовой, но их он знал, они даже друг другу симпатизировали.
Однако за дело – встать.
Встал.
На середине моста остановился и подумал, не сделать ли то, что Жираф уже пару раз проделывал по пьяни, – но все-таки было страшновато: Жираф меньше, легче, ему наверняка проще. Трезвым Жираф спрыгнул с моста только раз. И сломал ребро. Ну себе в смысле.
А спьяну никаких проблем.
Может, попробовать. Но не точно. Именно «может».
Он ухватился за фонарь, задрал ногу на парапет. Подтянулся, занес вторую. Колени слегка тряслись. Слегка. Взглянул вниз. Варта. Колышущаяся и темная.
Решил все-таки не прыгать, – он же с самого начала понимал, что не прыгнет, – как вдруг в него вселилась уверенность все же сделать это, он ведь не трус, почему бы не прыгнуть. Оторвал одну ногу от парапета и выставил вперед. Рука сжимала фонарь так крепко, что по пальцам постепенно растекалась боль.
Прыгнуть?
Внезапный гул. Он весь дрожит от этого гула и смотрит в колышущуюся темную глубь, смотрит и видит вспышку, и в этой вспышке лежит на тротуаре, грязный, не похожий сам на себя, потом трясется в трамвае и смотрит, ибо надо смотреть, чтобы аккуратно завязать на шее галстук, и чтобы считать, ведь он считает, смотрит на документы, смотрит в экран, ведь все это само не сделается, все это надо подготовить, а потом видит комки земли в пальцах и какое-то человеческое нечто, это же не человек, под простыней, и эта дикая улыбка, улыбка безумца, который сожрал бы тебя, будь у него силы, только будь у него силы и если бы не этот гул, такой же гул, словно…
Гудок.
Автомобильный гудок выл совсем рядом, будто хотел разбудить весь город, который и так не проснется: на дворе ночь, а ночью в Коло только хулиганы с Колейовой…
– Приятель, Богом тебя заклинаю, жить надоело? – раздался чей-то крик, прервав голос в голове Себастьяна Лабендовича.
Значит, не прыгнул.
Теперь осторожно. Одна нога, вторая. Спустился. Гудок по-прежнему выл.
– Мужик, отключи его уже.
Вой прекратился. Мужчина покачал головой, после чего включил первую передачу, и след его простыл. Себастьян пошатнулся, сел. Ладони на холодный тротуар.
Он сидел и думал, а чем дольше думал, тем дольше вспоминал, о чем думает. Когда встал, уже ничего не помнил.
Но что-то… Что-то как будто… В том, что сказал мужчина. «Приятель, Богом тебя заклинаю, жить надоело?»
Ах да, Бог. И он направился дальше.
* * *
Боковой вход в монастырь был закрыт на висячий замок и тонкую цепочку, видно было, как она сейчас поддастся, сейчас поддастся, однако не поддалась.
Себастьян упирался ногой в стену и тянул, пыхтел, тянул, пыхтел, но ничего не получалось. Речи быть не может. Не поддастся.
Он огляделся по сторонам. Молодые деревца, высаженные за киоском, какие-то скамейки, парковка – ничего не найти.
Но.
Подошел к одному деревцу, которое подпирала толстая палка, будто созданная, чтобы разрывать с ее помощью тонкие убогие цепочки. Вырвал. Эту палку в смысле.
Вставил в цепь (то есть цепочку, никакую не цепь) и начал медленно крутить, но все это так дьявольски скрипело, и звенело, и скрипело, что он представил, как сейчас проснется весь город или минимум весь остров, на котором стоял костел, и киоск, и деревца…
