Воткнул палку в землю, снял футболку. Обмотал ею палку и цепь, – грубо, как говорила бабушка, лишь примерно, – но хотя бы перестало скрипеть, и звенеть, и скрипеть.
Он крутил палку, затягивая петлю на массивном пробое замка. Кряхтел. Заметил, как набухшие вены на руках вытягиваются и сползают в стороны. Представил, что пробой – живое существо, он почти видел шею этого зверя, почти ощущал его панику и зловоние. Почти видел зубы, мягко погружающиеся в икры его ног. Почти чувствовал боль, разливающуюся от ног к голове и вспыхивающую внутри так, что его всего зашатало. Почти.
Стены свинарника, вернее костела, гнулись, а свет свечи, вернее уличного фонаря, становился все ярче и ярче. Когда у него перед глазами запорхали черные бабочки, зверь, вернее цепь, наконец упал в траву. Себастьян сел, прислонившись к стене, и подумал, что охотно бы сейчас закурил. А ведь он не курил.
С трудом поднялся с земли.
В боковом нефе пахло старым деревом и старыми людьми, хотя никаких людей там не было. Сам костел казался больше, чем обычно. Углы утопали в темноте. Исповедальня была прямо тут, слева. Хорошо.
Себастьян зашел в нее – не с той стороны, где стоят на коленях, а с той, где сидит ксёндз, – и удивился, что там так мало места. Звук расстегиваемой ширинки показался ему забавным.
Мочился долго: восемь кружек пива – это все-таки восемь кружек пива, и чекушка – это все-таки чекушка. Наблюдал, как моча льется по ботинкам и вытекает из исповедальни на пол.
Вышел, осмотрелся. Над головой какой-то святой с ребенком на руках. Рядом скульптуры ангелов. Обошел костел по кругу, но не обнаружил ни одного изображения Бога. Они вообще существуют? В результате остановился перед алтарем. Пришлось довольствоваться.
– Ну и что, баран? – В тишине большого костела его голос звучал удивительно зычно. – Я нассал у тебя в исповедальне. И что ты мне сделаешь?
Усмехнулся.
– Так я и думал. А знаешь, почему я там нассал? Потому что ты – обыкновенная сраная тряпка без стыда и совести. Мало тебе, что ты, блядь, чуть не сжег ее ребенком? А? Мало тебе, тварь? Мало тебе, что мужа ее прикончил? Мало тебе, что она заболела? А? И теперь тебе надо еще так ее мучить? Где твои яйца, ебаный лох, лучше б за меня взялся, я ничего хорошего в жизни не сделал и не сделаю, говорю прямо, здесь и сейчас, шансов ноль, так что, если хочешь, завали меня какой-нибудь молнией или инфарктом, да хоть поносом, чем угодно. Но нет. Ты ничего не сделаешь. Тебе приятнее издеваться над щуплой женщиной, у которой с детства жизнь – сплошное говно. Закомплексованный психопат, трусливый подлюга, поцелуй меня в зад и иди к херам, но помни: если еще что-нибудь с ней сделаешь, я буду приходить сюда на службу каждое воскресенье, в девять тридцать утра, чтобы на самом видном месте спустить штаны и наложить такую кучу, что все очень удивятся, что я такого, сука, жру, что такое чудо могу из себя высрать. Ясно? Дошло? Ну тогда держи еще маленький подарок напоследок, чтоб не забыл.
Он отвел голову назад, приподняв плечи. Потянул носом и собрал во рту густую слюну, плюнул на алтарь и развернулся на пятках.
По пути домой он покачивался в ритм города и не думал ни о чем. На мосту даже не остановился. Улицы были пусты, как всегда ночью в Коло.
* * *
Его разбудил грохот в голове.
Тело будто чужое.
Была суббота, и мать хотя бы не стояла у него над душой, что опоздает в лицей.
– Ох, жизнь-жестянка, – вздохнул он, опуская ноги на пол.
Ему нужны были две вещи: унитаз и аспирин. Но сначала все же унитаз. Весь скрюченный, он доволок одеревеневшее тело до туалета. Несколько раз пообещав себе, что больше никогда, вообще никогда, нашел на кухне аспирин и выпил две таблетки.
Полчаса на диване, – мать крутилась где-то поблизости, телевизор выключен, – в такой день достаточно и матери. Это открывание и закрывание шкафчиков, эта стиральная машинка, это громыхание кастрюлями будто назло.
Головная боль не проходила. Требовался клин.
– Я пойду, – бросил он и вышел на улицу.
Жираф выглядел ровно так, как Себастьян себя чувствовал. Они пошли в магазин, где глуховатая Гурная притворялась, что совсем не засыпает над кроссвордом.
– Что берем, мальчики?
– Четыре бутылки «Тыского», – потребовал Жираф. – Холодного.
Выпили, потом выпили еще по две, и началось, как всегда начиналось: четыре бутылки, потом еще по пивку, да можно и по два, сверху косяк, сверху чекушка, и вот уже наступил вечер, мир расшатывается, мысли разбалтываются, язык словно какое-то неудовлетворенное животное.
Около полуночи Себастьян решил, что перекладина для ковров проигрывает кровати, попрощался с компанией (несколько парней и пищащих девчонок) и пошел к подъезду, а потом наверх, по раскачивающейся лестнице. Руки, пальцы, карман, ключи, один, другой, не тот, этот тоже, наконец: замочная скважина, шорох, скрежет. Открыто.
Он завалился в квартиру. Один ботинок, второй. Входная дверь громко хлопнула. Господин в своих владениях.
– Привет, Себастьян, – услышал он вдруг.
Фигура у стола. Не мать. Ах…
– Дядька!
Дядя Казик сидел, сгорбившись над столом и обняв ладонями кружку, скорее всего, с чаем. Дядя Казик не пил ничего крепче чая и кофе.
– Мама пошла спать, – сказал он, смотря на парня тем специфическим, слегка скучающим взглядом человека, который научился на очень многие вещи плевать с высокой колокольни. – Но я решил дождаться тебя.
Себастьян не ответил, а лишь бросил кофту в комнату и протянул руку. В детстве дядя всегда сжимал его ладонь, будто не контролировал свои большие шершавые клещи на концах рук. Через некоторое время мальчик стал отвечать тем же, и приветствия превратились в двадцатисекундные поединки на выносливость. Вот и сейчас они смотрели друг другу в глаза и сдавливали пальцы.
Дядя сдался первым.
– Садись.
– Ну щас, щас. – Себастьян нырнул в холодильник, и сразу звякнуло стекло. – Пивка?
– Спасибо, не надо.
Опустился на стул, ключами поддел крышку бутылки.
– Рассказывай, – улыбнулся дядя поверх чая. – Как дела?
– Да, в принципе, ничего интересного. Выпускные экзамены скоро и все такое.
Дядя отхлебнул, поднял брови, улыбнулся чуть шире.
– Ой, Себастьян. Давай-ка развлеки дядю. Барышня какая-нибудь есть?
– Какая-то есть. Ну время от времени.
– Уже что-то.
Себастьян постучал пальцем по бутылке.
– Дядька, ты ведь умеешь хранить тайны? – спросил он наконец и, не дожидаясь ответа, продолжил: – Просто тут такое дело… Я вчера нассал в исповедальне.
– Что, прости?
– В исповедальне нассал. В костеле.
