Эмилия больше не уснула. Кошмар повторялся в следующие ночи, но она всегда просыпалась в один и тот же момент.
* * *
Поначалу она ездила на кладбище одна. Думала, так лучше. Представив, что сама умерла, а Виктор приходит к ней на могилу с другой женщиной, решила: ей бы этого, пожалуй, не хотелось. Анатоль ни о чем не спрашивал и ничего не предлагал. Когда возвращалась, они говорили обо всем, но только не о кладбище, словно этой части жизни вообще не существовало.
Она все чаще чувствовала, что кого-то обманывает. Анатоля? Себя? Умершего Виктора? Она не хотела быть одна. И сомневалась, что Виктор – живой или мертвый – этого желал бы.
– Поедешь со мной на могилу? – спросила однажды, когда они суетились на кухне.
– Если хочешь, – ответил он так, будто ждал этого вопроса уже давно.
Через несколько дней поехали. Было тепло, с неба сеялась изморось. Эмилия стояла у могилы, у нее дрожали руки. Свечи зажег Анатоль. Она молча поменяла цветы в каменной вазе и смела листья с полированной надгробной плиты. Перекрестилась. Как обычно, медленно прочла имя, фамилию и две даты. Анатоль стоял сбоку, держа руки в карманах, и вел себя так, будто это самая обыкновенная вещь на свете. В какой-то момент, уже сидя в машине, Эмилия подумала, что, возможно, это и правда самая обыкновенная вещь на свете.
Теперь она регулярно брала его с собой на могилу Виктора.
Глава двадцать третья
Казимеж Лабендович пришел в ресторан за полчаса до встречи и сел у окна. Сначала хотел в углу, но передумал, лучше все же у окна: по крайней мере увидит ее раньше, чем она его.
За стеклом пульсировала Рыночная площадь. Огни, люди, воздушные шарики. Группы молодежи, пары, держащиеся за руки, полицейские, неспешно вышагивающие по булыжной мостовой. Казимеж повесил куртку на спинку, цветы аккуратно положил на пол. Обитый бордовым материалом стул глубоко просел под ним, словно ждал.
Он не имел ни малейшего понятия, как выбрать изысканный ресторан. Никогда в таких не бывал. Себастьян сказал, «Ратушный» сойдет. Пожалуй, да. Бордовые скатерти, винные бокалы, свечки в маленьких баночках. Стены из необработанного кирпича, тихая фоновая музыка.
Положив руки на колени, ждал. Поредевшие волосы на макушке, левая верхняя четверка, нуждавшаяся в удалении, и ужас в глазах. Весил он шестьдесят девять килограммов, не носил впереди себя живот и мог сделать двадцать отжиманий.
Открыл меню. Провел ладонью по брюкам. На нем был новый костюм и новая рубашка. Галстук старый. Галстук нашел в шкафу. Еще отцовский. Но как новый.
Утром сходил к парикмахеру. Туалетную воду взял у Себастьяна. Щеки выбриты, волоски из носа вырваны, в кармане упаковка мятной жвачки, а в бумажнике два презерватива, совершенно на всякий случай.
Пролистал меню. Заказал чай.
Буквально не отрывался от окна. Может, это она? Нет. А та? Не видел ее тридцать три года. Когда она ушла, ему было двадцать девять. Больше половины жизни выброшено в болото.
Он не был уверен, узнает ли ее. Старался о ней не думать, но все равно думал. Сильно постарела? Располнела? Похудела? Какая у нее теперь прическа?
Знал только, что она одна. Так и не вышла замуж второй раз, впрочем, они даже ничего не оформляли.
А может, не придет? Может, вообще не собиралась появляться? Позвонила так внезапно, спустя столько лет. Хотела поговорить. Может, кого-то встретила, и понадобился развод? Он смотрел в окно. Видел ее почти в каждой женщине.
Без пятнадцати пять завибрировал телефон. Казимеж выдернул его из кармана и взглянул на экран.
Она.
Звонит сказать, что передумала. Звонит посмеяться над ним. Звонит прокричать в трубку, что он сукин сын, и как ему хватило наглости думать, что после всего она согласится встретиться, будто ни в чем не бывало. Звонит сказать, что он был величайшей ошибкой в ее жизни.
Он подошел.
– Казимеж?
Не Казик, не Казю, но Казимеж, как в учреждении.
– Это я… Привет.
– Привет… Я уже в пути, но поезд задерживается. Должна была доехать за двадцать пять минут, но, видимо, что-то сломалось, и пока мы стоим в поле. Я опоздаю, так что если ты еще не вышел…
– Вообще, я уже на месте. Но ничего страшного, – быстро добавил он. – Подожду. Чай себе заказал.
– Хорошо, тогда я позвоню, как тронемся.
– Договорились. Значит… до встречи.
– До встречи.
Придет. Все-таки придет.
Он сглотнул слюну. Сунул телефон в карман.
А может, соврала? Может, сидит дома и смеется над ним? Но зачем ей врать? Не хотела бы прийти – не звонила бы. Наверное.
Официант принес чай. Чашка отдельно, чайник отдельно.
Казимеж улыбнулся, поблагодарил.
Или все-таки не приедет? Закрыл глаза.
– Ох, бля, – шепнул про себя.
Посластил чай, размешал. Облизал ложку, хотя, возможно, не стоило. Постукивал пальцем по белой ручке чашки.
Еще был вариант, что она хочет застать его врасплох и привести Зоську. Вдвоем на одного. При мысли об этом ему делалось дурно. Что о нем думает Зоська? Последний раз они виделись несколько лет назад. Три года? Пять? Вроде не больше. Помнил, как это его поразило. Зося была уже зрелой женщиной, приближалась к сорока годам. Работала в агентстве недвижимости. Замуж не вышла. Детей не родила. Встретились здесь, в Познани. По его ини- циативе.
Гуляли по Солацкому парку, отчаянно пытаясь найти какую-нибудь тему для разговора. Что у нее? Много работы в связи с бумом на рынке, а еще косметический ремонт кухни. И записалась на курсы пения. А у него? По-старому, только годы летят. В поликлинике сказали, надо бросить курить. Рассказывал, что нового в Пёлуново, а она спросила, не читал ли он Дэна Брауна. Не читал.
Странное дело: он лучше помнил те времена, когда двадцать с лишним лет назад Крыся отправляла дочь на каникулы в Пёлуново. Они проводили вместе несколько дней, заходя в гости к соседям, стреляя из рогатки по куропаткам и объедаясь мороженым «Бамбино». Она даже помогала ему по хозяйству. Именно тогда он по-настоящему чувствовал себя отцом. Потом Зося перестала приезжать, и все кончилось. Теперь его дочурке было за сорок. Он не мог в это поверить.
Ерзал на стуле, вертел в руках меню. Как долго можно сидеть в ресторане с одним чаем? Но если заказать сейчас, потом он не поест с Крысей. Может, хоть что-то небольшое? Нет, еще подождет.
Вспомнил вчерашний вечер в квартире Себастьяна, долгую беседу обо всем и ни о чем под шум телевизора, с пиццей из картонной коробки, которую он попробовал впервые в жизни. Себастьян рассказывал об учебе и работе. Был уставший. Отощал. В какой-то момент, уже глубоко за полночь, спросил про отца. Про ту ночь, когда закончилась одна жизнь Казимежа Лабендовича и началась другая. Без выпивки, без шлюх.
