Вечерами читал старые номера «Юного техника» и «Фантастики», погружаясь в миры, о которых не имел представления. Он бывал в них моряком, ведьмаком, пилотом и человеком с душой хищного зверя. Сражался, любил, убивал. Засыпал рано, вымотанный жизнью, в которой ничего не происходило.
* * *
Однажды вечером Казимеж заговорил. Он стоял у окна. Смотрел на поле. Закурил, откашлялся и медленно произнес первые слова, после чего уже не мог остановиться. Рассказывал о детстве, о школе, о проповеди в костеле и о деревенских суевериях. Рассказывал о Викторе, о том, как соседи пытались убить его еще в детстве, и о том, как много лет спустя он без предупреждения убежал из дома. Рассказывал о девушках, к которым сам ездил на велосипеде, о книгах, которые каждый день пересказывала им мать, и о костюмах, которые отец по ночам приносил домой. Рассказывал о Крысе и о том, как они всей семьей навестили ее в больнице после родов. Рассказывал о пьянстве, о шлюхах и о ночи, когда умер Виктор.
– И никто в деревне ничего не знал? – спросил Себастьян, когда дядя в конце концов умолк.
– Никто. Только Дойка болтала, что видела убийцу, но она сумасшедшая. Я с ней, разумеется, говорил. Плела полную ахинею.
– Что с ней случилось?
– С Дойкой?
– Да.
– Ничего. Говорят, она еще жива. Щрубас упоминал, что нехило дает прикурить обитателям дома престарелых. Я всегда считал, что эта бабища всех нас переживет.
* * *
– Это одна из наших самых пожилых пациенток, – начала Беата Дрозд из Районного центра социальной помощи в Радзеюве, ведя Себастьяна по длинному узкому коридору. – Она мечтает, чтобы ей все время расчесывали или красили волосы. Их почти не осталось, но для нее это самая ценная вещь на свете. Интересная женщина. Впрочем, большинство наших пациентов – люди неординарные. Понимаете, они прожили целую жизнь, они мудрее и могут больше рассказать, чем я или вы. Есть тут, например, пани Марианна: прелестно рисует, но всегда одно и то же – страшного человека с собачьей мордой. Есть пан Стась, которому иногда мерещится, что он Джозеф Конрад. Тогда он ходит и просит, чтобы записали его последний роман. Очень интересные люди, поэтому так тяжело наблюдать, как они потихоньку угасают. Но что-то я разболталась. Мы пришли.
Они стояли у палаты № 129. От запаха лекарств щекотало в носу. Себастьян пожалел, что вообще сюда пришел.
– Прошу, – сказала пани Беата, открывая дверь и пропуская его вперед.
Небольшое помещение почти полностью занимали две кровати. Одна была гладко застелена. На второй под тонким одеялом проступали ноги, колени и грудная клетка худой женщины. Она спала. Ее руки, вывихнутые артритом и оплетенные зелеными венами, покоились одна на другой. Рубашка от пижамы с расстегнутой верхней пуговицей открывала длинную шею, стекавшую к области декольте, покрытой морщинистыми складками. Эту шею, казалось, вылепили из воска, а потом по невнимательности оставили слишком близко у батареи. Голову старушки украшали темные печеночные пятна и редкие волосы, покрашенные в коричневый цвет.
– Спит, – сказал Себастьян.
– Вряд ли. Она почти не спит.
– Янек? – спросила старушка.
Себастьян взглянул сначала на нее, потом на пани Беату. Та улыбнулась, как бы извиняясь, и вышла, тихо закрыв за собой дверь.
Дойка смотрела на него, слабо шевеля губами. Ему очень хотелось что-нибудь сказать, но в голову лезли одни глупости.
– Как вы себя чувствуете? – спросил он в итоге, тоже глупо.
– Примерно так же, как выгляжу, – ответила она, щеря темные остатки зубов. – Давно я тебя не видала, сынок.
– Но…
– Что у Ирки? Не болеет?
– Нет, нет… – он кашлянул, огляделся. – Здорова.
– Это хорошо. Но мать не навещает.
– Ну… да.
– А ты чего приперся? Сначала угрожаешь, потом приходишь, что это за дела?
– Что-что?
– Ты никогда мне не нравился, Янек. Всегда казался мне каким-то испуганным.
Себастьян сунул руки в задние карманы джинсов и задумался, что его вообще подбило. Дойка перевела взгляд на стену. Она будто забыла о его присутствии.
– Говорят, ты знаешь, кто убил Виктора, – сказал он наконец, подойдя поближе.
– Да, знаю, – ответила, не отрывая глаз от стены.
– Откуда?
Дойка пожала плечами.
– В поле тогда спала, за хозяйством Щрубаса. Теплынь была. Как вдруг – тыдыщ! – несется, аж пятки сверкают. Удирал, будто хвост ему поджарили. Чуть меня не затоптал!
– Но кто? Ты его знала?
– Конечно же, знала.
– Скажи мне.
Дойка провела ладонью по тому, что осталось от ее волос.
– Парикмахер, – заявила в итоге и опять уставилась в стену.
– Парикмахер?
– Тот, с которым ты в тюрьме сидел.
Некоторое время они молчали.
– Сынок? – Дойка подняла голову.
– Да?
– Скажи ты Ирке, чтоб тоже ко мне пришла.
* * *
Паркуя машину перед овином, Себастьян едва не задавил курицу. Пробежал по двору и влетел в дом.
– Был сейчас у этой сумасшедшей, она утверждает…
За кухонным столом сидел Казимеж, напротив – женщина, которую они встретили в ресторане в Познани. Ее руки лежали на столе, около стакана с чаем. Она повернула голову и улыбнулась Себастьяну ни весело, ни грустно. Казимеж быстро перебирал пальцами чайную ложку и смотрел на нее. Вид у него был такой, словно он только что натер лицо пемзой. Он шумно втягивал воздух.
– Простите, – пробормотал Себастьян, не сдвигаясь с места.
– Ничего страшного, – сказала Кристина. – Я уже ухожу.
Она встала и в задумчивости разгладила юбку, а потом быстрым неловким движением похлопала Казимежа по спине.
– Все хорошо, – сказала она тихо. Повернулась к Себастьяну. – Кристина Лабендович.
Себастьян молча подал ей руку. У нее была бледная кожа и модно растрепанные волосы. Она источала сильный запах духов.
– Останься еще, – произнес сгорбившийся над столом Казимеж.
– У меня автобус.
Он покивал.
– До свидания, – шепнула Кристина и вышла на улицу.
Казимеж медленно поднялся и облокотился на подоконник. Жена скрылась из вида, а он все продолжал смотреть в окно.
Потом они прошли в комнату и расположились в креслах, немало повидавших на своем веку. Себастьян хотел включить телевизор, но не мог найти пульт. Из наполненной доверху пепельницы поднималась струйка дыма. На старых часах сидела Глупышка. Казимеж курил, подперев голову рукой.
