— Тебе светит докторская по химии, — сказала она по телефону. — Тебе же нравилась химия.
Не нравилась мне химия, я просто неплохо в ней разбирался. Этот разговор происходил между нами не впервые.
— Давай подумаем о бизнес-школе. Сейчас бы это было очень на руку. Или о юридической школе. Диплом юриста — это как суперсила.
Ответ был отрицательным. Я выбрал себе карьеру и был в самом начале пути. Еще никогда я не был так близок к бунту.
— Сейчас, — сказала она, — бросать уже нет смысла. Закончи что начал.
Мэйв согласилась вести мою бухгалтерию и заниматься налогами, пока я заканчиваю интернатуру в клинике Альберта Эйнштейна, — мне оставалось меньше шести месяцев. Я не жалел. Эти последние месяцы были единственной частью моего медицинского образования, которая мне нравилась, потому что я знал, что скоро покину эти стены. Я купил два кирпичных таунхауса — один за 1900 долларов, другой за 2300. Работы с ними было невпроворот. Но они были моими.
Три недели спустя я отправился в приход Непорочного Зачатия в Дженкинтауне на похороны мистера Мартина, моего школьного баскетбольного тренера. Немелкоклеточный рак легкого; пятьдесят лет; не курил ни одного дня в своей жизни. Мистер Мартин был добр ко мне в те штормовые дни после смерти отца, и я помнил его жену, которая каждую игру сидела на трибуне и подбадривала команду, как одна на всех мать. После церемонии в церковном подвале был устроен прием, и когда я увидел девушку в черном платье, с аккуратно заколотыми светлыми волосами, я подошел и коснулся ее плеча. Как только Селеста обернулась, я вспомнил каждую мелочь, за которую ее любил. Не было ни взаимных обвинений, ни холодности. Я наклонился, чтобы поцеловать ее в щеку, и она сжала мою руку — как будто мы изначально собирались встретиться там, в подвале, после похорон. Селеста дружила с дочерью Мартинов — об этом я либо забыл, либо вовсе не знал.
За годы ее отсутствия я многое узнал о Селесте: я понял, что ее готовность не отвлекать меня от учебы требовала усилий. Я и понятия не имел, что должен быть благодарен за это, пока не начал встречаться с другими женщинами, которые хотели читать мне утром статьи из газеты, пока я занимался, или свой гороскоп, или мой гороскоп, или объяснять мне свои чувства, плача над тем, что я никогда не выражал свои. Селеста, напротив, могла открыть какой-нибудь толстый британский роман — и поминай ее как звали. Она не звякала тарелками, пытаясь привлечь мое внимание, не ходила на цыпочках, чтобы показать, до чего осмысленно она старается не шуметь. Она чистила персик, резала его на дольки и выкладывала на тарелку или делала мне бутерброд и оставляла на столе без комментариев, как Сэнди и Джослин. Селеста так ловко превратила меня в свою работу, что я даже толком этого не заметил. Лишь после ее ухода я понял, что она оставалась в те воскресные вечера, потому что воскресенье — день, когда она стирает простыни и остальное белье, застилает постель и снова в нее ложится.
Мы продолжили с того места, где остановились, или с того лучшего места, где были за пару месяцев до конца. Она снова жила в доме своих родителей в Райдале. Преподавала чтение в государственной начальной школе. Сказала, что скучает по Нью-Йорку. Вскоре она уже садилась в поезд пятничными вечерами и возвращалась домой по воскресеньям — как мне всегда того и хотелось. Пока я совершал обход в клинике, она писала планы уроков. Если ее родители и сомневались в нравственности наших отношений, они не сказали ни слова против. Селеста добивалась своего — и они решили позволить ей сделать это по-своему.
За все годы, что я знал ее, — начиная с нашей первой встречи в поезде, с учебника по химии, — я никогда ничего не рассказывал Селесте о своих планах. Она знала, что у меня нет родителей, но мы никогда не обсуждали частности, как и то, что это значило для меня. Она не знала ни об Андреа, ни о фонде, ни о том, что мы вообще когда-то жили в Голландском доме. Не знала, что я купил две автостоянки и продал их, чтобы купить многоквартирный дом; не знала, что я не собираюсь заниматься врачебной практикой. Не то чтобы я как-то сознательно обходил эти темы стороной, просто у меня не было привычки говорить о своей жизни. Программа интернатуры почти закончилась, и мои однокашники уже прошли свои рабочие собеседования, приняли предложения и внесли депозиты за перевозку мебели в новые дома. Селесте, которая гордилась тем, что не задавала слишком много вопросов, оставалось лишь гадать, что у меня на уме и какая роль во всем этом отведена ей. Я видел, как она борется с собой, вспоминая, что случилось в последний раз, когда она предъявила ультиматум. Я знал, что неопределенность ее пугает, и все же занимался с ней любовью, ел ужины, которые она готовила, и откладывал разговор как только мог, потому что так было проще.
В конце концов я, разумеется, все ей рассказал. Невозможно нырнуть лишь наполовину. Одно объяснение повлекло за собой другое, и вскоре мы уже неслись вперед в прошлое: моя мама, мой отец, моя сестра, наш дом, Андреа, девочки, фонд. Она выслушала меня и, по мере того как прошлое прояснялось, проникалась ко мне все большим сочувствием. Она не спрашивала, почему я так долго не рассказывал ей о своей жизни; тот факт, что я наконец все рассказал, был воспринят как доказательство моей любви. Я положил руку ей на бедро, и она закинула сверху другую ногу, прижимая меня к себе. Единственным, чего она не могла понять, была самая незначительная часть всей истории — тот факт, что я не собираюсь быть врачом.
— Но к чему тогда вся эта бесконечная практика, если ты не собираешься пользоваться этим в жизни? — Мы сидели на скамейке, смотрели на Гудзон. Кончался апрель, на нас были футболки. — Все это образование. Все эти деньги.
— В этом-то и был смысл, — сказал я.
— Ты не хотел поступать в медицинский. Допустим. Но так или иначе это произошло. Ты уже врач. Стоит хотя бы попробовать.
Я покачал головой. Невдалеке от нас буксир тянул за собой огромную баржу, и на какое-то время это зрелище полностью меня поглотило.
— Я не буду врачом.
— Но ты даже не начал. Невозможно бросить что-то, не начав.
Я по-прежнему смотрел на реку.
— Для этого есть интернатура. В интернатуре практикуют лечебное дело.
— Ну а чем ты собираешься заниматься в жизни?
Как же мне хотелось переадресовать этот вопрос ей, но я сдержался.
— Недвижимостью и строительством. У меня уже есть три здания.
— Ты врач — и собираешься продавать дома?
Вот уж только не Селесте указывать мне, чем заниматься в будущем.
— Все немного сложнее.
В моем голосе слышалась спокойная снисходительность. Она отказывалась понимать самую простую часть того, что я говорил.
— Бессмыслица какая-то. — Ее глаза сделались ярче от ярости. — Серьезно, я не понимаю, как ты можешь с этим жить. Ты занял чье-то место, тебе это вообще в голову приходило? Этот кто-то мог стать врачом.
— Поверь, кто бы это ни был, он тоже не хотел быть врачом. Я оказал парню услугу.
